Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

равенство (для меня, вчерашнего крестьянина, До-

стоевский — откровение, для них — в порядке ве-

щей). Все мы тогда хлебнули горюшка — и гордые,

и покладистые — одинаково. И я запоздало восхи-

щаюсь камерной независимостью Гумилева, хотя бы

частично внешней.

...Вскоре после ареста отца поместили в одиноч-

ную камеру, и не в

камеру даже, где койка пристав-

ная и параша выносная, а в некий каменный мешок

или «багажник», где можно было только сидеть

скрючившись, но где можно-таки сосредоточиться и

подумать о случившемся не суетясь, в какой-то мере

раскрепощенно и даже независимо, — никто, поми-

мо надзирателя, не влезет в душу, не вломится с бес-

церемонностью равного. И сразу перед отцом воз-

ник вопрос: «Почему я здесь очутился?!» И — от-

вет: «Потому что ушел от Христа». И строчки Блока

воссияли в сознании: «В белом венчике из роз впе-

реди — Иисус Христос!» Какой бы длительной и

беспощадной ни была заварушка на улицах страны

(«Ой, пурга какая, Спасе!»), впереди — Свет, На-

дежда на исцеление. И на второй неизбежный во-

прос — «Кто виноват?» — в памяти вспыхнул ответ

вразумляющий и мобилизующий, и пришел он из

дневниковой и «цитатной», в черной клеенке, тетради,

где накапливались свои и «чужие» (гениев мира)

мысли, той самой тетради, что послужила следова-

телю «вещественным доказательством». Итак, ответ

на вопрос: «Если ты, человек, сам не навредишь

себе, не может навредить тебе ни друг, ни враг, ни

сам диавол» (Иоанн Златоуст).

Первая ночь наедине с собой оказалась бессонной

и в то же время милосердной: в эту ночь вызрело

убеждение, что все «не зря», что испытания посла-

ны ему во искупление вины его, заключавшейся в

безмерной гордыне и одновременно в слабости духа.

С осознанием вины пришло успокоение. А под ут-

ро—и сон. Но прежде — раскаяние...

Отец от радости просветления хотел было встать,

распрямиться, но крепко приложился о камни «ба-

гажника» и малость поостыл в своих размышлени-

ях.

Однако именно с этих пор страдания тюремной и

лагерной жизни сделались для отца более терпимы-

ми, а сама жизнь — милосерднее и многозначимее.

Пришло раскаяние.

Острее и неотвязнее прочих поступков кололо

ему сердце одно давнишнее происшествие, из кото-

рого, как ему думалось и чувствовалось, вышел он

форменным подлецом. Случилось это лет за шесть

или семь до ареста, в начале тридцатых. Через всю

Россию — к северу и востоку — двигались тогда го-

лодные лишенцы, сгоняемые с земель, опустошенных

раскулачиванием. Шли они тогда и через Ленинград

в надежде подкормиться. Магазины, универмаги,

рынки, бульвары и скверы, парки культуры и отды-

ха были забиты этими пилигримами.

Однажды, возвращаясь с Васильевского острова,

где отец преподавал в Образцовой школе, наткнулся

он у Львиного мостика на канале Грибоедова, возле

своего дома-утюга, на толпу женщин, что-то громко

и яростно обсуждавших, кого-то за что-то срамивших

и чуть ли не бивших кулаками. Как выяснилось, ру-

гали прохожую, постороннюю женщину, худющую,

с черным, словно обугленным, лицом, обезумевшую

от страха и голода, тянувшую руку к свертку с ре-

бенком, которого у нее отобрала толпа. Трясли ее и

поносили за то, что она хотела бросить в канал свое-

го ребеночка. Женщина стояла спиной к толпе,

глядя в мутную воду канала, и казалось, все еще

раздумывала, броситься ей с моста или нет. Ребенка

ей в конце концов вернули, она привычно привязала

его платком к себе, и теперь огромный сверток то-

порщился на тощем, изломанном боку женщины.

— Нет, вы полюбуйтесь! — кричала из толпы са-

мая горластая, пожилая уже тетка. — Утопить дитю

надумала! Кровинушку свою, окаянная, не пожа-

лела!

— Да мертвенький он... Холодненький, — огля-

нулась медленно женщина и так посмотрела на всех,

в том числе и на отца, что на мосту сделалось тихо.