Падший ангел
Шрифт:
перь ни добавили — тюрьма останется тюрьмой, как
жизнь — жизнью, а смерть — смертью.
Через какое-то время Безгрешнова увели на оче-
редной допрос к следователю. Пение бывшим зам-
наркома «реакционных словосочетаний» походило
один к одному на сумасшествие, по крайней мере —
на частичное помешательство, и, конечно же, не
производило
бывшего атеиста. Особливо — на молчаливых, ко
всему привыкших надзирателей. Дескать, чего только
не случается с хлипкими интеллигентами на нерв-
ной почве. Каких только фокусов не выкидывают,
окаянные. Их и сажают-то наверняка потому, как
неизвестно, что от них ждать. Самое страшное для
государства — неожиданные люди.
А ведь и впрямь, согласитесь — фантастическое
зрелище: заместитель Кагановича распевает «Отче
наш»! Даже с высоты нынешних, покаянно-рефор-
маторских времен — впечатляет. Но факт остается
фактом, живым историческим оттенком постижения
человечеством путей к Истине. Поступком одной не
окаменевшей души, запечатленным в другой живой
душе — в сознании моего отца.
Со слов самого Безгрешнова, однако не без учас-
тия собственного воображения, отец рисует тогдаш-
нюю сцену в кабинете следователя как весьма знаме-
нательную, подвижнической окраски.
Видимо, Безгрешнов вошел в кабинет с несколь-
ко иным, нежели всегда, выражением лица, что не
укрылось от внимательного, из-под ладони взгляда
хозяина кабинета.
— Что это с вами, Василий Михайлович? Никак...
решились?! Ну и правильно. Стоило мучить друг
друга столько времени. Присаживайтесь. Слушаю
вас, Василий Михайлович. Такая улыбка у вас се-
годня хорошая... Предвещающая. Что вы там шеп-
чете? Говорите громче. Или вот бумага, перо — из-
лагайте.
Неожиданно Безгрешнов поднялся со стула, и
оказалось, что он высокий, осанистый — видный,
одним словом. Дряблые складки на похудевшем, не-
когда полном, дородном его лице расправились.
В движениях проснулась военная выправка бывше-
го
— Дело в том, что я вас теперь не боюсь, — от-
четливо произнес Безгрешнов.
— Не понимаю... — опешил чиновник.
— И вот еще что: я не из тех, кто часто меняет
свои убеждения. И если уж проникло что... в серд-
це — колом не выбьешь!
— Никто и не собирается... колом. Что, собст-
венно, произошло?
— А то, что я теперь знаю: моя жизнь, а стало
быть, и смерть не от вас зависит! Не вы мне ее дали,
не вам и распоряжаться ею!
В задачу автора этих «Записок» не входит по-
дробное описание тюремно-лагерных мытарств отца
или своих собственных, пусть не таких продолжи-
тельных и объемных, какими были они у родителя,
но — также весьма впечатляющих. Придется обой-
тись без тщательного изображения всех этих нар,
параш, вышек, попок, паек, этапов, бараков и про-
чих аксессуаров уголовного быта блатняжек или
интеллектуальной атмосферы политкаторжан сере-
дины двадцатого века. Деталь хороша своей внезап-
ностью, ненавязчивостью. Обобщения — ожидаемы.
Долг русского литератора — еще раз напомнить
миру, что народ мой, в сравнении с другими наро-
дами, принял в двадцатом веке страдания безмер-
ные, безграничные, ни с чем не сравнимые, причем
принял их снизу доверху, вширь и вглубь — начи-
ная с кормящего страну крестьянина и кончая всеми
остальными мыслящими, творящими, созидающими,
терпеливо скорбящими и сдержанно ликующими
слоями общества. Принял и устоял. Страдания вос-
питывают. Делают народ милосерднее и устойчи-
вее. На лице государства начинает просматриваться
улыбка. Вместо гримасы ожесточения. Улыбка на-
дежды. Усталая и для стороннего взгляда загадоч-
ная.
АХ ВЫ, ГРУДИ!
На Садовой улице в магазине шляп
понял, что погибну я из-за этих баб!
Глазки их пригожие, в клеточку трусы.
Пропадаю пропадом из-за их красы!
Ах вы, груди, ах вы, груди,