Падший ангел
Шрифт:
черная челюсть — газетная пасть!
Ноябрь 1955 года.
Молодой поэт, студент полиграфического техникума
Глеб Горбовский за месяц до первой публикации в газете
«Волховские огни» (18 декабря 1955 году).
* * *
р. р.
Ругать Россию модно —
дозволено в верхах!
...На сцену выйдет морда
и роется в грехах.
Тот стихотворец светский
сегодня
кричит, что он — советский!
Не русский! Ну и... пусть.
Не всякий может — сыном
остаться в пляске дней.
За что же он — Россию?
За то, что дышит в ней?
Для нас Россия — это
как в сердце — жизни гул.
Кто из больших поэтов
хоть раз ее лягнул?
Державин, Пушкин, Тютчев?
Есенин или Блок?
Лишь — борзописцы сучьи,
что лают под шумок.
Они земли не делят
на гнезда... Шар, и — ша!
Но даже в бренном теле
есть мясо — и душа,
седалище и очи,
слеза и пот... Не счесть.
И хочешь иль не хочешь,
но и Россия — есть!
Пусть — в обновленье, в ломке,
но Русь — как свет в заре!
И что ей те болонки,
что лают при дворе?!
Проходя по улице вечерней,
глубже я дышу и равномерней.
День меня нахлестывал делами.
Я звенел покорно удилами.
И летел — то рысью, то карьером
под своим незримым офицером.
...А сейчас по улице прохладной
я иду, душистый и нарядный.
Вспыхивают в окнах абажуры,
пролетают голуби-амуры.
Очень плавно и неторопливо
я зайду в буфет и выпью пива.
А потом под круглыми часами
кто-то посигналит мне глазами.
Далее — по кругу, по порядку —
в раскладную лягу я кроватку.
Ну, а утром — утром все сначала.
Лишь бы в сердце песенка звучала
* * *
Юрию Шигашову
Всю ночь собака лаяла надсадно,
и мчались облака, облитые луной,
плыл аромат, кочующий из сада,
и образы клубились надо мной...
Вот тоненькая женщина в объятьях
дождливой улицы возникла...
Или вот —
над куполом, над городом распятье
сбежавшего распятого зовет!
То
то чье-то зло выходит из орбит.
Вдруг, словно ветер, налетает праздник
на человека, что устал и спит.
...Всю ночь собака лаяла и выла,
всю ночь душа видения ловила.
Всю ночь из умирающего сада
в окно текла душистая прохлада.
домой
До чего же дико
на пустом шоссе.
Дождик. В сердце тихо.
И поля — в овсе.
Где я жил до этих
моросящих дней?
Где я пил? В буфете.
И не с ним, а — с ней!
...Горбится автобус,
производит шум.
Надо только, чтобы
не сдавался ум.
Надо непременно
шевелить мозгой.
А не то — коленом —
и под зад ногой!
* * *
Два бандита сидели смиренно в пивной
после темной и мокрой работы ночной.
Разгрызая зубами соленый сухарь,
чернобровый сказал убежденно: «Фонарь!»
Отхлебнув свое пиво, и мрачен, и зол,
белобрысый на это ответил: «Козел!»
А в пивной становилось заметно тесней.
Был один из семи нумерованных дней.
Неустанно скулила несчастная дверь.
И сказал чернобровый: «А ты ей — не верь!»
На столах заунывно звенело стекло.
Белой пеной, как снегом, столы замело.
И сказал белобрысый: «Уеду на юг!»
А в ответ чернобровый: «Уедешь — каюк!»
Выходя из пивной, озираясь на свет,
два бандита сказали друг другу: «Привет!»
Белобрысый, подумав, добавил: «Пока».
И безжалостно их повязала Че-Ка.
ЗА ПОЛЯРНЫМ КРУГОМ
Бездомная лошадь сдыхать не хотела:
копалась в помойках... Была не у дела.
Придет и молчит у крыльца магазина.
На морде отвиснет губа, как резина.
Накроет глаза ей туманом дремота...
Бывает, что пряник протянет ей кто-то.
Бывает и хуже: к поникшему носу
приставят горящую — вдруг! — папиросу.
...В рабочем поселке работали люди.