Падший ангел
Шрифт:
Гирей, гирей по глазкам,
наизнанку кишку!
Потрошеная сказка,
навалясь на клюку,
как покойник из морга,
ковыляет в свой рай...
Сердце шепчет: все дорого...
Мозг: круши, вытворяй!
Лежит раздавленная кошка,
ее мне жалко, но... немножко.
Лежит
а в нем — душистый мужичок.
Сорвало с крыши лист железа.
Кулак не пукнет из обреза.
Ползут к себе, издалека,
две половинки червяка.
Попал автобус под трамвай,
грузин сказал печально: «Вай!»
Лежит расплющенная ложка,
лежит, растоптана, дорожка,
лежит заводик — хвост трубой!
И я хочу лежать с тобой.
Засыпает бабушка тревожно,
пошептав над судьбами внучат.
Тихо в мире... Но расслышать можно,
как в могилах мертвые кричат.
Заседают грозные министры,
по графину палочкой стучат.
А вразрез им — посторонний признак,
гул подземный: мертвые кричат!
Ночью в парке грешные мужчины
выбирают разовых девчат
и порою... вздрогнут без причины!
Что за притча? Мертвые кричат.
В бункере секретный академик
грозных мыслей испускает чад;
в жажде славы, подбираясь к теме, —
обнаружил: мертвые кричат!
Так, концы связуя и начала,
понял я, что мир во зле зачат.
...Это наша совесть искричалась!
Мертвецы по-прежнему молчат.
* * *
Я иду по уснувшей Неве.
В голове у меня — чистота.
Намекает на близкий рассвет
на Исаакии вспышка креста.
Разъезжаются ноги на льду.
Я иду коридором Невы.
Кто-то съежился весь на мосту,
наподобие спящей совы.
Но чернее, чем всё, — полынья.
Я ее огибаю... пока.
В ней пульсирует кровью струя,
словно взрезана бритвой рука.
...Я иду по прекрасной Неве.
Рассветает в моей голове.
Одеваются мысли в слова.
И меня понимает
* * *
Не хочется нынче ни песен,
ни умных речей принимать,
а хочется встать под навесом
и стебли у ливня ломать.
Чтоб ветром в лицо заносило
огромные капли воды.
Чтоб ливнем тревогу гасило.
Чтоб рядом — промокшая — ты.
И чтобы — молчанье, молчанье!
Воды клокотанье и мчанье...
А мы — чтобы вовсе ни звука...
Иначе — разлука. Разлука!..
Прощается женщина с мужем.
Идет, как по небу, по лужам.
Трепещет пальто ее — тряпка,
и скверно ей, верно, и зябко.
Мужчина ж в пучине вагона
нарезал колбаски, батона,
налил половину стакана
и выпил с лицом истукана.
А женщина тащится к дому.
К немому, глухому, пустому...
А муж ее, скомкав салфетку,
спокойно глядит на соседку.
НА ДЕВЯТОМ ЭТАЖЕ
Высоко я живу. Высоко и вольно!
Надо мной — толчея измочаленных туч.
Я давно не спускался на пешее дно
со своих коммунально-подоблачных круч.
Иногда я курю. Невесомый дымок
улетает в окно как частица меня.
Иногда я на землю бросаю плевок,
предварительно голову набок склоня.
Оставаясь под крышей, я верю мечте,
что однажды я стану одною из птиц...
По какой-то незримой, но плавной черте
я мелькну, улетая, при свете зарниц.
Веточки бронхов пухнут в зловонии.
Легкие нежно трепещут в агонии.
Вы меня здорово сказкой надули:
ложь! Ничего, кроме вкрадчивой пули.
Пуля вошла, осмотрелась сверляще...
В шестиугольный кутаюсь ящик.
Врете! Я жил бесподобно! Богато!
Небо в моих голубело палатах.
Пол мой сверкал непрохоженным снегом,
ложе дышало некошеной негой.
Но — задушили меня провода:
радио— теле— белиберда.
Перекусила мой стих, мою власть —