Падший ангел

Горбовский Глеб Яковлевич

жать. Из соседей по веку. И — обнажать. Как на боль-

шой дороге. Современный литпроцесс — это тоже,

видите ли, река, поток. Но ведь современная река

больна. Мутны ее воды и ядовиты. И подтверждени-

ем тому эти строчки, не лишенные дьявольского сар-

казма.

Вчера, побывав у своего отца и прочитав ему де-

сяток

страниц, завершающих эту книгу, я несказан-

но был поражен тем, как воспринял он мои сумбур-

ные размышления. О, девяностолетний старец не

стал копошиться в словесных частностях, он ударил

меня под дых и едва не свалил. Как медленно заки-

пал я, наливаясь испарениями гордыни... И все ж таки

устоял, утихомирил ретивое, загнал его в угол, в тот

самый, темный, подвальный угол «нутра натуры».

— Знаешь! — кричал отец. — Знаешь, чего у те-

бя нет?! В сочинении твоем литературном?! Любви!

Любви не слышно... Тепла ее милосердного! Накру-

чено, наверчено, а любви не слыхать! Все слова да

слова, Бог да Бог! А ты вот сам не будь плох! Для

людей Бог — это Любовь!

Отец кричал минут пятнадцать. Мне показалось,

что с ним случилась истерика. И когда он внезапно

затих, озираясь и виновато обхватывая голову ладо-

нями, понял я, что это он — тоже от... любви. Ко мне,

к моей судьбе. Вот он ощутил на страницах писани-

ны холод, иней безлюбия и — воспылал протестом!

И вряд ли его тревога вызвана одним только чуж-

дым ему набором слов, которым воспользовался я в

сочинении. Что слишком редко воспроизводил на

бумаге слово Любовь — не в этом дело. А дело, ско-

рей всего, в дыхании моего письма. Дыхание моего

письма показалось ему тяжелым, отягощенным раз-

личными вредоносными примесями. А легкого дыха-

ния не получилось. Из-за несвободы моей от... не-

любви. Из-за неочищенности моей крови, нервных

клеток и узлов от земных примесей.

Дыхание стиля. Дефицит добра в «механизме»,

осуществляющем сие дыхание. Переизбыток трекля-

того «эго», себя любимого. Житие по Декарту: если

Бога нет, то я — Бог!

Стоит хотя бы памятью огля-

нуться — из конца в начало века, чтобы явственно

ощутить некую аритмию стиля, зацепившись взгля-

дом и слухом за прерывистое дыхание русской про-

зы и поэзии времен Великих Потрясений. Кристал-

лически собранный и одновременно язвительный

стиль Василия Васильевича Розанова, особенно в

его письмах, в «Уединенном» и «Опавших лис-

тьях», стиль и тон поэзии Марины Ивановны Цве-

таевой, где короткая рваная фраза, вся в точках и

сломах строка ее стихотворений, то есть письмо, в

котором как бы захлеб «ветром времени», явствен-

ные акценты литературного мышления двух ярчай-

ших стилистов ущербной, убиенной России, где и в

Розанове, и в Цветаевой прежде всего — лирика

мысли, изнасилованной благими намерениями «дру-

зей народа», превративших чуть позже тот самый

народ в запуганную, окольцованную колючей прово-

локой «субстанцию», а миллионы и миллионы из-

бранных — в так называемых «врагов народа».

И тут же захотелось высказать ересь: с возвраще-

нием (обнародованием) трудов В. В. Розанова, Н. Бер-

дяева, К. Леонтьева, Вл. Соловьева, П. Флоренского,

Н. Ф. Федорова, Н. Гумилева, В. Ходасевича, Геор-

гия Иванова и др. нам не столько дают, сколько

лишают нас тайны «запретного плода», прелести де-

фицита, тяги на их потусторонний берег, в их тускло

мерцающую полуявь. Делают сказку былью.

Мечту — предметом пользования.

Нет, что ни говори, а дыхание (личностное —

мысли, интонации) требует немедленной передыш-

ки. Необходимо набрать воздуха. То есть расстаться

с Книгой, чтобы не задушить ее «кормящей грудью» до

потери пульса. Ибо мало-помалу, исподволь начинает

тянуть на бред, в словесную заумь. Что не входит в

наши планы. Вчерашняя встреча с отцом подтверди-

ла мои сомнения в пользе второго, «искусственно-