Падший ангел
Шрифт:
Просто рухнул от сущего — в тень.
Мне от сущего тошно — не больно,
потому что оно — каждый день.
Мне наружу карабкаться поздно.
Знать, судил мне Господь неспроста
видеть только далекие звезды,
а о ближних — забыть навсегда.
А ночь мне шептала, что речка в тумане,
течение Жизни — есть Божия тайна...
А
течение жизни возникло случайно.
Меня научило той правде крамольной —
молчание Бога. Не козни науки.
И мне уже как бы не страшно, не больно
земле отдавать себя в хищные руки.
Но я еще меряю землю шагами,
смотрю на цветы и небесные звезды.
И разве мы, Господи, стали врагами?
Мы просто чужие. И врать себе — поздно.
Мы просто не знаем друг друга. Нам ближе
наплыв облаков, тишина листопада,
парящие птицы, намокшие крыши...
И с правдою тайна, живущие рядом.
* * *
Не комедия, не драма —
просто ночью иногда
заколоченного храма
скрипнут ржавые врата.
...Свет лампад сочится в щели,
хор: «Спаси и сохрани...»
И выходит в мир священник,
убиенный в оны дни.
Крестным знаменьем широким
осенит поля с холма
и блуждает, одинокий,
словно выжил из ума.
Архаичен в мире новом,
глянет в сторону небес —
и на храме безголовом
воссияет звездный крест.
Поп идет легко и прямо,
словно видит Божьи сны...
...Не комедия, не драма,
просто — ночь. Моей страны..
Минус двадцать пять по Цельсию.
По скрипучей белизне
похоронная процессия —
мимо храма, как во сне...
Гроб несут четыре дяденьки,
позади — родни клочок...
И церковный голос сладенький
испускает старичок.
Кто он, умерший в суровую
пору жизни и зимы?
Человек, ступивший в новую
полосу... Такой, как мы.
Подогретые
что долбили мерзлый грунт,
подогретые носильщики —
все построились во фрунт.
Покадил священник-дедушка
над покойником дымком...
А потом упала девушка
в снег — беспомощным комком.
* * *
Как бы во сне, на дне развалин храма,
разбитого войной или страной,
лежали мы во власти Тьмы и Хама,
покрытые кровавой пеленой.
Сплетенные корнями сухожилий,
проклеенные вытечкой мозгов —
развратники, пропойцы, пыль от пыли,
лжецы и воры низких берегов.
И дьявол нас вычерпывал бадьею,
как сточные отбросы сплывших лет...
Но и меж сих, отвергнутых Судьею,
нет-нет и брезжил покаянный свет!
Когда утратил я дорогу
и ощутил в крови беду,
ты за меня молилась Богу
и свечку ставила Христу.
Сама уставшая, как пашня,
что возвратила урожай,
ты сохранила нежность к павшим.
Живи, светись — не утешай!
Сама утешься Бога ради.
Дай, загляну в твои глаза.
Останься жить в моей тетради,
как в майском облаке — гроза!
Отмается — не отбуянится,
к земле хлебосольной прильнет,
поэт — не святоша, не пьяница,
а тот, что чирикал без нот.
На ветке, карнизе, на паперти
он пел, оглашая низы,
без веры, надежды и памяти...
И грызлись кремлевские псы!
И дымка плыла ядовитая,
и корчился русский язык,
и песня струилась забытая,
как будто расплавленный крик.
* * *
Любить себя способен всякий,
а кто не любит — тот урод...
Вот и Россия не иссякнет,
пока в ней есть «дурной» народ.
Народ — уродец бескорыстный,
жар сердца сливший на алтарь
Отечества...
В движеньях быстрый
и в мыслях истовый, как встарь!