Падший ангел
Шрифт:
– И хоть я знаю, как это звучит, но постарайтесь не волноваться – в конце концов, мы ничего с вами не можем сделать. Остаётся только надеяться и уповать на случай, ведь он привёл вас в этот бар, так почему бы ему и не спасти вас из того положения, в которое вы по его вине угодили?
Врач улыбнулся.
– Я буду заходить к вам каждый день, и вам станет лучше. А там, почём знать, может и война закончится. Нам же нужно только надеяться, хотя бы ради нас самих, и поддерживать эту надежду в себе, иначе… Зачем тогда жить?
Он
Я попробовал было встать, но добился лишь того, что свалился с кушетки и остался лежать на полу – обессиленный, истощавший и до смерти уставший.
Через некоторое время – я затрудняюсь сказать, какое – дверь камеры открылась и грубые руки подняли меня, посадив на кровать, с которой я не замедлил свалиться.
Меня подняли ещё раз, только более раздражённо и попробовали накормить – и хотя большая часть еды всё-таки оказалась где угодно, но только не в моём желудке, видимо, мой тюремщик был удовлетворён и, хлопнув дверью, ушёл, оставив меня одного.
Через окно светило солнце, вычерчивая причудливые узоры на рельефной шероховатой стене камеры, периодически я слышал какие-то шаги или звуки, но меня не покидало ощущение, что мир за окном как будто вымер, весь, и я остался один не только в камере, но и на всём белом свете.
И с такими мыслями, хоть я и не осознавал их (как и самого себя) я погрузился во тьму.
То было только начало моего заключения и злоключения, и я даже представить не мог тогда, сколько оно продлится и как и с чьей помощью оно завершится.
Ясно было лишь одно – это только начало мучений.
4
С тех пор, как я попал в тюрьму, прошло два месяца.
Ежедневные посещения доктора пошли мне на пользу, и постепенно лихорадка оставила меня – врач объяснил, что она была спровоцирована не только порчей желудка дешёвыми эрзацами (хотя возможности достать другой пищи люди моего положения практически не имели), но и общим изнурением сил.
Это был нервный срыв.
Тюрьма же, как это ни странно, как-то даже способствовала моему выздоровлению – ведь хотя я и предоставлен здесь своим собственным мыслям, и кормят здесь ещё хуже, чем на свободе (я порядочно похудел и осунулся, однако температура спала и я чувствую себя несколько более свежим), тем не менее здесь нет нативных раздражителей и прочих вещей, что так настойчиво врываются в вашу жизнь, когда ты живёшь в крупном городе, и расстраивают вам нервы и психику, так что для разума, если не для тела, и моего нестабильного душевного равновесия, нынешнее заключение стало даже в некотором роде лекарством, терапией, которая к тому же сочетается с обыкновенным для человека стремлением жить и возможностью жить, если какие-либо условия, мешавшие этому, устранены.
В общем, даже в своём теперешнем положении я видел плюсы, ибо эта передышка оказалась мне гораздо нужнее, чем я думал раньше.
И только сейчас, когда я могу целыми днями лежать, ни о чем не думая (ибо даже на грубой
И нельзя сказать, что причина, корень моего истощения была в работе, самой по себе – она объективно была не самая сложная, и её не сравнить с теми лишениями, что испытывают граждане нашей страны, добывая уголь в бездонных шахтах или теряя кровь и сознание на передовой – но тут, как и всегда, свое влияние оказывают и другие факторы, и нет ничего такого, что случалось бы само, без учёта взаимодействия с другими вещами, ведь только вместе они дают ту реакцию и последствия, с которыми мы имеем дело и с которыми считаемся.
Некий прогрессивный детерменизм, в специфических условиях нашего века.
И далее – врач тоже не стеснял себя в выражениях и откровенно ругал меня за мой образ жизни – можно назвать и личную предрасположенность ко всякого рода стрессам, и темперамент, который заставлял меня по возможности не общаться с другими людьми лишний раз, дабы не нарушать спокойствия тишины, вследствие чего я вёл малоподвижный образ жизни, моя привычка равнодушно относиться к своему здоровью, а также в целом неблагополучное социальное и экономическое положение в стране, из-за чего ситуация накалилась до предела и напряжение между людьми можно было ножом резать, а черпать силы совершенно неоткуда, так как неурожаи и война сгубили все возможности хоть мало мальски утолять голод населения нашей страны – и всё это приводило к тому, что брожение в обществе, свидетелем которого был я не раз, начинает давать свои первые результаты – и в больницы уже давно поступают жертвы внутреннего кризиса, с душевными болезнями или ножевыми и пулевыми ранениями.
Так что, подытоживая все вышесказанное, действительно не ошибкой будет сказать, что перспектива оказаться в тюрьме была на самом деле не такой уж и мрачной.
Кому-то повезло меньше, и он стал жертвой разъярённых бандитов или правительственных войск, потерявших контроль над собой, а кто-то потерял управление над своим собственным душевным благополучием, не справившись с навалившимися отовсюду напастями.
Новостей я, как следует предположить по тому, что я упоминал об отсутствии раздражителей, не получал – и разве что очень редко, обрывками слышал разговоры охранников о том, что происходит снаружи.
Окно же мое почти не давало никаких сведений – ибо там если и происходило что-то, то не сильно отличавшееся от того беспорядка, который был в полном разгаре когда меня арестовали.
Хорошо, думал я, что не становится хуже.
Плохо то, что казалось бы, куда уж хуже.
Но я даже на свободе не имел возможности повлиять на происходящее, а в тюрьме же имел еще меньше, так что я старался хотя бы не волноваться по поводу вещей, которые не могу изменить.