Падший ангел
Шрифт:
Для меня он был существом из другого мира.
И потому, когда существо отняло руки от своего лица и показало ясные, заплаканные голубые глаза, мне было трудно заставить что-то сказать, но я нашёл в себе силы спросить его.
Да, все мертвы.
Леонард их убил.
Не лично, разумеется, но ответственность в первую очередь лежит на военачальниках, а не на их солдатах.
– Единственное, что он с собой принёс – это безнадёжность и разрушения.
Помолчав,
– И смерть.
Он глотнул из бутылки, принесённой с собой.
Выстрелы раздавались всё реже.
Внезапно доктор посмотрел на меня.
Пристально, испытующе – чем сразу поверг меня в нервозность.
Через некоторое время он сказал, видимо, сочтя меня достаточно сильным, чтобы выслушать новость:
– В вашем деле есть подвижки. Суд назначен на следующее воскресенье. Не спрашивайте, почему.
Я попросил доктора дать мне бутылку и он не возражал.
Казалось, мы оба истощили все свои запасы нервов и эмоций, и нас ничем нельзя было уже удивить.
Странное мы представляли собой зрелище – грязные, окровавленные мужчины, пьющие в открытой камере с рушащимся потолком посреди разваливающейся в братоубийстве страны.
Воскресенье так воскресенье.
А виски то, хорош…
Я посмотрел на доктора.
– 1870 года. – ответил он. – Выдержанное.
7
Как часто с этой крутизны,
Где птицы жадные кричат,
Под гул крутящейся волны
Смотреть я буду на закат.
Роберт Бёрнс
Дни сменялись ночами, за солнцем приходила луна.
Тишина, установившаяся было на улице, вновь наполнялась звуками – или же я своим отчаянием обречённого довёл до предела свои органы восприятия мира и чувственность, в безнадежной попытке вобрать в себя весь свет, тепло, счастье и звуки внешнего мира – мира, который был и моим.
Я подставлял лицо солнцу, когда оно на несколько минут в одно и то же время заглядывало в мою камеру, если только не было скрыто тучами, слушал пение птиц, смотрел за их небесными безмятежными играми сквозь зарешеченное окно, как прикованный пёс смотрит на опьянённых своей свободой дворовых собак, вольных пойти куда им только вздумается – весь мир у их ног, или лап, и всё, что следует сделать – это распахнуть дверь и протянуть руку.
Кто-то боится свободы, для него такое незаполненное, открытое пространство смерти подобно, воплощению худшего кошмара – навроде избытка кислорода в организме, ведь это пространство нужно заполнить, а отсутствие воображения и наработанная привычка лишь бездумно выполнять приказы или следовать общественным формулам счастья и мечты, гонясь за тем, за чем и другие – ради самой гонки, ибо итог её непостижим в своём отсутствии смысла для большинства – привело к тому, что многие из числа
А так как любая, даже самая хорошая копия, будет бездушной, без сердца и смысла – то если она будет у всех, люди разучатся думать, мечтать, ведь перед глазами будет как постоянный пример маячить доказательство того, что всё придумано за нас, и зачем исследовать лабиринты и потёмки нашей души и человеческого потенциала, если можно слепо следовать точным и надёжным формулам, которые сделают тебя если не счастливым, то полноправным членом общества?
Мне швырнули миску в камеру даже грубее обычного.
Это компенсация, отдушина для охранника – ведь перед смертью мне полагается порядочный завтрак, хотя вряд ли мне его предоставят, учитывая продовольственный дефицит в нашей стране.
Почему я думаю, что меня казнят всего лишь за присутствие на митинге?
Все в этом уверены.
Охранники, по крайней мере, так точно, а они составляют единственное общество, с которым я могу поддерживать контакт.
Почему они так считают, они не распространяются, но я и сам был на множестве процессов и видел, хоть и опосредованно, через людей кнута и пряника (или только кнута) и скверного образования, что происходит в стране – с такими как я, не церемонятся.
А если ещё взглянуть на это дело с практичной точки зрения – я просто напросто лишний рот.
И это самое главное.
Разбираться же в деталях никто не будет, и потому нечего рассчитывать на правосудие, на справедливость.
Я удивлен вообще, что будет суд, и охранники удивлены со мной.
К чему эта видимость законности, к чему все эти формальности?
Не проще ли пристрелить меня на задворках тюрьмы и там же похоронить, коли так всё плохо?
Но охранники пожимают плечами.
Мне в конце концов даже стало интересно, что будет на этом самом суде, пройдет ли он за несколько минут, в ходе которых лишь зачитают мое обвинение, вынесут скоропостижный приговор и уведут, пока не зашёл следующий кандидат на проверку добросовестности правосудия нашего режима, или же всё будет чин по чину, хотя не знаю, кто в нынешних обстоятельствах способен отвечать за такое – за такую идею.
Но, так или иначе, совсем скоро мое любопытство будет удовлетворено.
В субботу меня спросили, что бы я хотел на завтрак.
Да, перед судом.
И даже если это была шутка, что возможно, учитывая мрачное чувство юмора моих церберов, я отнёсся к ней серьезно, так как приговор, казалось, действительно не составляло труда предугадать, ибо кому я нужен на свободе?
Кому нужна справедливость, зачем разбираться со мной и тысячами моих соратников по несчастью, если можно просто одним росчерком пера приписать нас к изменникам и раз и навсегда забыть про нас, построив лицом к стене, предварительно порядочно накормив нас, для видимого ублажения собственной мелкой зачаточной морали?