Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

В эти послеобеденные часы 22 августа Риббентроп, сделав по пути в Москву остановку в Берлине, отдал в МИД последние распоряжения. Через статс-секретаря фон Вайцзеккера он с целью информации гер­манских миссий за рубежом (за исключением германского посольства в Токио) дал установочное разъяснение относительно германо-советского сближения [1166] . Эта инструкция оказалась на удивление близкой к ре­альности положения, что, возможно, объясняется возражениями Вайцзеккера против «оглупления» глав миссий. Так, в ней заключение пакта ставилось в непосредственную связь с обострением ситуации во­круг Польши и подчеркивалась германская «заинтересованность в не­допущении перехода Советского Союза на сторону Англии». Кроме того, признавался тактический характер этого сближения: «Надлежа­ло рассеять у Советского правительства чувство угрозы в случае герма­но-польского конфликта. Подходящим средством для этого была конкретизация переговоров относительно пакта о ненападении до те­перешней стадии. Тем самым одновременно была достигнута и пресле­довавшаяся нами с самого начала цель помешать ведшимся в Москве англо-французским переговорам о нашей изоляции... Международно-политическое воздействие этого договора станет очевидным уже в бли­жайшее время. Во всяком случае, уже сейчас заметно, что Польша пе­реживает тяжелый шок».

1166

Телеграфный циркуляр статс-секретаря от 22 августа 1939 г. (ADAP, D, VII, Nr. 180, S. 157-158).

После

этого Риббентроп вкратце проинформировал о новой ситуа­ции представителей обеих союзных стран. Беседа с итальянским поверенным в делах (посол Аттолико был отозван в Рим для консультаций) [1167] была малоинформативной — он уже накануне обе­скуражил министра иностранных дел Чиано сообщением о том, что за­планированная встреча на Бреннере не состоится, поскольку он «едет в Москву».

Труднее сложился его разговор с японским послом Осимой [1168] . «Со­общение о том, что Риббентроп вылетает в Москву для заключения пакта, было для него полной неожиданностью. Оно явилось для него тя­желым ударом... Его лицо окаменело и стало серым» [1169] . «Глубоко по­давленный» [1170] , посол обратил внимание Риббентропа на то, что это означает конец его миссии. В качестве отговорки Риббентроп — после соответствующей справки присутствовавшего при разговоре статс-секретаря — привел тот аргумент, что Япония «почти полгода отмалчива­лась относительно намеченного тройственного пакта и теперь должна проявить понимание, видя, что Германия пытается защитить себя иным способом. И этот фарс продолжался...» [1171] . Полтора года спустя, в ходе подготовки операции «Барбаросса», планирование которой опять-таки было скрыто от японского союзника, Риббентроп исправился. Вой­на, сообщил он Осиме 23 февраля 1941 г., была тогда «неизбежной. Когда дело дошло до войны, фюрер решился пойти на соглашение с Рос­сией, необходимое для того, чтобы избежать войны на два фронта. Возможно, этот момент оказался тяжелым для Японии. Но соглашение отвечало и японским интересам, поскольку императорская Япония бы­ла заинтересована в скорейшей победе Германии, а соглашение с Рос­сией обеспечивало эту победу» [1172] .

1167

Магистрата-Чиано, 22августа 1939г., 19час.54мин. (DDI, 8, XIII. п. 152, р. 103).

1168

Вайцзеккер — послу Отту в Токио, 22августа 1939 г., 22 час. 25 мин. (ADAP, D, VII, Nr. 183, S. 159).

1169

Weizs"acker. Erinnerungen, S. 249f.

1170

Kordt. Wahn, S. 177.

1171

Weizs"acker. Erinnerungen, S. 250.

1172

Запись беседы рейхсминистра иностранных дел с послом Осимой вФушле23февраля 1941 г. (Prozess, XXVIII, 1834-PS, S. 554).

В Москве Риббентроп хотел произвести впечатление своей большой свитой — его делегация в составе 37 человек включала представителей МИД (Гауе, Шнурре, Хевель, главный переводчик Шмидт и Шмидт — представитель печати), сотрудников канцелярии Риббентропа (Петер Клейст и др.), фотографов, а также позировавших в качестве «техниче­ского персонала» гестаповцев. Вся делегация, как не без иронии заме­тил посол, даже не вошла в один «юнкере» [1173] .

1173

См. запись Шуленбурга, сделанную ранним утром 22 августа 1939 г. (ADAP, VII, Nr. 170, S. 150, Anm. 4). Эффектбыл умело рассчи­тан, не в последнюю очередь, на советскую потребность в величии и представительности.

Делегация отбыла из Берлина поздним вечером 22 августа на двух самолетах «Кондор», взяв курс на Кенигсберг. Утром 23 августа, в 7 ча­сов, оба самолета вылетели из Кенигсберга, чтобы после четырехчасо­вого полета, то есть в 13 часов по московскому времени, приземлиться в советской столице. На протяжении всего полета настроение столь раз­личных по происхождению, образованию и политическим симпатиям членов делегации было отмечено столь большой неуверенностью и нер­возностью, что дело доходило до личных конфронтаций: над всеми ви­тало «напряженное ожидание авантюры, навстречу которой мы летели» [1174] .

1174

Kleist Trag"odie, S. 69ff.; ders., Hitler, S. 55ff.; Ribbentrop. London, S. 177ff.; Schmidt Statist, S. 441; Herwarth. Hitler, S. 185ff.

Сопровождавшие Риббентропа с озабоченностью спрашивали себя, «не ошеломят ли нас Советы в Москве отменным соглашением с англо-французами; ...не будет ли Риббентроп втянут в затяжные, изнури­тельные переговоры». Некоторые опасались быстрого «бесславного воз­вращения на родину». В среде убежденных национал-социалистов все еще доминировало «двойственное чувство» (Клейст) в отношении вче­рашнего заклятого большевистского врага. Те деятели, которые соблю­дали определенную дистанцию в отношении национал-социализма, были озабочены перспективами этого договора; так, например, пере­водчик Шмидт слишком хорошо знал свою «клиентуру», чтобы вполне отдавать себе отчет в том, что «тыловое прикрытие, обеспеченное Ста­линым, сделает Гитлера еще более безрассудным и непоколебимым в его внешней политике». Ночь, проведенная в кенигсбергском «Парк-отеле», была для них ночью грустного «прощания с миром».

Сам Риббентроп — по его собственным последующим признани­ям — отправился в путь «со смешанными чувствами». Наличие много­летней вражды и мировоззренческого антагонизма с Россией нельзя было отрицать. И теперь рейхсминистр иностранных дел, который ре­дко читал поступавшие «из Москвы отчеты дипломатов» и к тому же воспринимал их «очень скептически» [1175] , сетовал на то, что «никто у нас» не был «достоверно информирован о Советском Союзе и его руко­водящих деятелях». По его словам, присылавшиеся из Москвы дипло­матические доклады были «бесцветными», Сталин в них изображался «в некотором роде мистической личностью». Сознание «особой ответст­венности этой миссии», о которой он впоследствии старался напомнить, ограничивалось преимущественно рамками деструктивной части его задачи: в момент, когда «...в Москве все еще велись переговоры с анг­лийской и французской военными миссиями», побудить Сталина к торговле с Германией и помешать заключению трехстороннего пакта. В самолете по пути в Москву он, по его словам, твердо решил: «Я должен сделать все, что от меня зависит!» [1176]

1175

Показание Риббентропа от 1 апреля 1946 г. (Prozess, X, S. 427). Здесь речь шла в первую очередь о времени заключения пакта, приме­нительно к которому Риббентроп вынужден был признать, что докла­ды, поступавшие от германского посольства относительно советской верности заключаемым договорам, были благоприятными. На вопрос: «Разве вы им не доверяли, разве вы не доверяли даже собственным чи­новникам?» — последовал ответ: «Я тоже (то есть как и Гитлер. – И.Ф.) был очень скептически настроен в отношении их достоверности».

1176

Ribbentrop. London, S. 178.

Во время полета Гауе, сидя рядом с Риббентропом, начал на основе полученных накануне инструкций Гитлера набрасывать текст секрет­ного дополнительного протокола [1177] . Работа над составлением текста протокола наряду с формулированием окончательной редакции немец­кого текста самого пакта о ненападении была продолжена ночью в кенигсбергском отеле. В результате были подготовлены проекты, готовые, по мнению германской стороны, к подписанию.

1. Проект секретного дополнительного протокола имел, возможно, не один, а несколько вариантов. Ни один из вариантов не сохранился. Если существовал лишь один вариант, то следует исходить из того, что его текст в максимальной степени был идентичен тексту подписанного протокола. Если же, как явствует из телеграммы Риббентропа герман­скому посольству в Москве от 25 августа [1178] , было разработано несколь­ко вариантов секретного дополнительного протокола, то, вероятно, речь шла о вариантах, предполагавших в одном случае минимум, а в другом — максимум договоренностей. Соответствующие варианты должны были предлагаться советской стороне в зависимости от объема ее требований. Если такое предположение верно, то подписанный про­токол был адекватен варианту-минимуму: районы «Юго-Востока Ев­ропы» были затронуты лишь частично (Бессарабия) и попутно, а Про­ливы и Константинополь вообще не были упомянуты.

1177

Риббентроп писал, правда: «В самолете я сначала вместе с Гаусом набросал проект планируемого пакта о ненападении. Он оказался по­лезным на переговорах в Кремле, поскольку русские не подготовили никакого текста» (London, S. 178). В действительности же советский проект пакта о ненападении был представлен Гаусу и Риббентропу, не было лишь желанного дополнительного протокола. Об уточнении этого протокола и о составлении соответствующего текста Молотов неодно­кратно и недвусмысленно просил немецкую сторону.

1178

Уезжая из Москвы, Риббентроп в спешке забыл прихватить с со­бой всю относящуюся к подписанному пакту документацию. Поэтому 25 августа он по телеграфу передал в германское посольство в Москве следующий текст: «Еще раз обращаю внимание на то, что подписанный 23 августа секретный дополнительный протокол вместе со всеми имею­щимися там набросками надлежит хранить в строжайшем секрете» (ADAP, D, VII, Nr. 309f.).

2. Что касается текста пакта о ненападении, то здесь дело свелось к незначительной переработке германской стороной советского проекта, врученного Молотовым послу Шуленбургу 20 августа. Эти не сохра­нившиеся и потому текстуально неизвестные поправки в значительной своей части опирались, насколько можно судить по окончательному ва­рианту текста договора, на советский проект, которому, однако, была предпослана помпезная преамбула, и изменили советский проект лишь в отдельных характерных пассажах.

И эта подготовительная работа тоже велась в изнурительно напря­женной атмосфере. Риббентроп, по свидетельству переводчика Шмид­та, «всю ночь напролет готовился к своим беседам... исписал множество бумаг... неоднократно связывался по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и требовал самые неожиданные документы, держа, таким об­разом, всю свою делегацию в напряжении». На следующее утро Риббентроп с подготовленными проектами пакта о ненападении и сек­ретного дополнительного протокола вылетел из Кенигсберга в Москву. Позднее он заявил, что «посол Гауе... вместе со мной разрабатывал до­говоры» [1179] . Основываясь на этом свидетельстве, адвокат д-р Зайдель в Нюрнберге выдвинул в защиту Риббентропа тезис о том, что «проект секретного договора (то есть секретного дополнительного протокола. — И.Ф.) разработан (послом Гаусом)» и что «народный комиссар ино­странных дел Молотов и господин фон Риббентроп подписали этот сек­ретный договор в том виде, как он был разработан послом Гаусом» [1180] . Это утверждение — если не считать незначительных деталей — соот­ветствует действительности. Секретный дополнительный протокол — вопреки высказывавшимся до сих пор предположениям [1181] — исходил от германской стороны [1182] .

1179

Prozess, X, S. 353.

1180

Prozess, X,S. 216.

1181

Даже такой трезвый интерпретатор, как Браубах, высказывает предположение, что секретный дополнительный протокол был вырабо­тан «все-таки в основном по предложению русских» (Weg, S. 30).

1182

Тем самым позднейшие утверждения Риббентропа, будто Ста­лин «уже на первой стадии переговоров заявил, что желал бы поднять вопрос об определении конкретных сфер интересов», выдвинув соот­ветствующие требования, представляются в принципе или по крайней мере с точки зрения логики развития событий и протекания их во вре­мени неверными (London, S. 181), а литература, которая — умышленно или неумышленно строя свои выводы на таких утверждениях — считает этот протокол, определивший сферы интересов, советским изобретени­ем, -дезинформированной.

Прием, оказанный делегации Риббентропа в московском аэро­порту, выдавал сомнения Советского правительства относительно германских целей и исхода этого визита. Встречал Риббентропа первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин — сама его фамилия воспринималась как «символ нереальности всей сце­ны» (Шмидт) — в присутствии заведующего протокольным отде­лом Баркова, нескольких высокопоставленных русских чиновников и послов Шуленбурга и Россо. Советское правительство, как отме­тили с немалым разочарованием члены делегации, предусмотрело для встречи «лишь небольшой аэропорт» (Клейст). Прием был вос­принят отнюдь не как «впечатляющий» (Клейст). Даже сведущие в вопросах московского дипломатического протокола сотрудники по­сольства заметили, что германского министра иностранных дел встречали без представителей общественности (Херварт). В импер­ское министерство иностранных дел было передано, что Риббен­троп был принят «в сдержанной официальной атмосфере» [1183] . Это впечатление не было ослаблено и развевавшимся над летным по­лем флагом со свастикой, сшитым явно второпях по принципу зер­кального отражения.

1183

Kordt Wahn, S. 178.