Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

Однако имелось одно существенное различие. Если к моменту прежних зондирующих контактов еще не была исключена возмож­ность мирного урегулирования, то теперь ведь решимость Гитлера к войне была более или менее очевидной: уже была назначена дата нача­ла нападения. И естественно, теперь, на столь продвинутой стадии под­готовки, стремление ввести в заблуждение Советское правительство относительно цели этого навязанного ему визита и завуалировать пла­ны Гитлера выглядело не имеющим себе равных по наивности фарсом. Одновременно такое поведение показывало, насколько мала была даже в тот момент вера Гитлера в готовность Сталина к соучастию. Этим же объясняется тот факт, что Риббентроп во время своего визита в Кремль никак не мог почувствовать себя среди единомышленников [1199] .

1199

Во время его второго визита в Москву — для подписания договора о границе и дружбе (конец сентября 1939 г.) — ситуация в этом отноше­нии, конечно, изменилась. На этот раз Риббентроп чувствовал себя уже «как среди старых товарищей». Сталин, на свою беду, утратил бдитель­ность и оправданное недоверие по отношению к германским намерени­ям, определявшие его поведение в те августовские дни 1939 г.

Ведь, как показал впоследствии под присягой Гауе, Риббентроп на всем протяжении своих московских переговоров строго придерживался указания Гитлера: «Как при... неофициальных контактах (сопровож­давших переговоры. — Я.Ф.), так и в ходе самих переговоров рейхсминистр иностранных дел выбирал выражения таким образом, что военный конфликт Германии с Польшей выглядел

в его освещении не как уже окончательно решенное дело, а всего лишь как возможность, которую нельзя исключать. С советской стороны по этому пункту не было сделано никаких заявлений, которые заключали бы в себе одобре­ние подобного конфликта или побуждение к нему. Напротив, советские представители ограничились в этом отношении тем, что просто приня­ли к сведению высказывания германского представителя» [1200] .

1200

Gaus. Eidesstattliche Versicherung, in: Prozess, XL, S. 298. В другом месте материалов Международного военного трибунала (Prozess, X, S. 358) показания Гауса цитируются в следующем виде: «...рейхсминистр иностранных дел... выбирал выражения таким образом, что воен­ный конфликт между Германией и Польшей представлялся не как уже предрешенный факт, а как лишь грозящая возможность...».

На процессе Риббентроп вполне определенно подтвердил это. На вопрос: «Верно ли, что эти переговоры (по территориальным вопро­сам. — И.Ф.) недвусмысленно велись лишь на тот случай, если бы на основе пакта о ненападении и политического урегулирования между Россией и Германией не удалось урегулировать польский конф­ликт?» — он ответил: «Да, именно так. Я тогда выразился в том смысле, что с германской стороны, естественно, будет сделано все для того, чтобы решить эти проблемы мирным, дипломатическим путем». И на следующий вопрос, гласивший: «Пообещала ли вам Россия при этом решении дипломатическую поддержку или благожелательный нейтра­литет?» — Риббентроп дал утвердительный ответ, подчеркнув: «Это ведь само собой вытекало из пакта о ненападении и всего процесса пере­говоров в Москве» [1201] . (Тот факт, что эта фикция германских усилий, на­правленных на мирное разрешение конфликта, последовательно сохранялась и поддерживалась на всем протяжении переговоров, объ­ясняет заметное на фотографиях облегчение и удовлетворение герман­ского посла, поначалу действительно верившего, что он способствует сохранению мира.)

1201

Prozess, X, S. 204f.

Для оправдания этого вуалирования военных планов Гитлера Риб­бентроп позднее выдвинул утверждение, будто даже к моменту его по­ездки в Москву никакого «окончательного решения» Гитлера относи­тельно нападения на Польшу вообще не существовало [1202] или по край­ней мере он, Риббентроп, «ничего не знал о так называемом решении фюрера напасть на Польшу» [1203] . Зато Риббентроп в присутствии Гауса не мог отрицать, что «во время дискуссии в Москве... было ясно, что уг­роза подобного конфликта была бы... налицо, если бы последняя воз­можность переговоров оказалась исчерпанной» [1204] . Эта формулировка позволяет заключить, что Риббентроп трактовал предписанные ему инструкции очень широко, а именно в том смысле, что он дал «ясно» по­нять, что «возможность подобного конфликта» возникла бы лишь в том случае, если бы оказалась исчерпанной последняя (возможность) пере­говоров». При этом Риббентроп, как он позже подчеркивал, «указал Сталину на то, что с германской стороны будет сделано все, чтобы ре­шить эти вопросы мирным дипломатическим путем» [1205] .

1202

Prozess, X,S. 359.

1203

Ribbentrop. London, S. 177.

1204

Prozess, X,S. 359.

1205

Ribbentrop. London, S. 181; Prozess, X, S. 304ff.

Неизвестно, какое значение придавали (если вообще придавали) Сталин и Молотов этим неоднократным заверениям Риббентропа в стремлении Германии всеми мыслимыми дипломатическими средства­ми добиться мирного урегулирования своего конфликта с Польшей. Невозможно также ответить и на вопрос о том, не явился ли очередной зигзаг, совершенный Гитлером как раз в эти дни и выразившийся в его переориентации с общей на локализованную войну и, наконец, на «по­этапное решение» своего конфликта с Польшей [1206] , результатом воз­действия московских переговоров на его военно-политические планы.

1206

Гитлер 23 августа 1939 г. сообщил Вайцзеккеру, бывшему при нем в отсутствие Риббентропа, что правительство Чемберлена «под впечатлением нашего coup в Москве падет и идея гарантий рухнет». По мнению Вайцзеккера, Гитлер в этот день «взял курс прямо на войну, не обнаружив никаких сдерживающих моментов в своем решении. Он по-прежнему ориентируется на локализованную войну, но говорит — по крайней мере сегодня — и о возможности ведения всеобщей войны. Еще недавно он рассуждал в этом вопросе иначе». Но 24 августа 1939 г. Вай­цзеккер снова заметил у Гитлера определенные сомнения: «Фюрер продолжает работать над концепцией локализованной войны, от кото­рой не хочет отказываться. Все-таки идея борьбы и с Западом ему более неприятна, чем мне показалось вчера. Он полагает, что поляки усту­пят, и снова говорит о поэтапном решении. После первого этапа, счита­ет он, англичане откажут полякам в поддержке» (Weizs"acker-Papiere, S.159f.).

И действительно, не в последнюю очередь с учетом известного раз­вития последующих событий нельзя сбрасывать со счетов предположе­ние о том, что советская сторона в ходе переговоров с Риббентропом тем или иным образом (прямо декларируя или косвенно давая понять своей позицией) продемонстрировала свою заинтересованность в мирном урегулировании мирового кризиса вообще и дипломатическом улажи­вании конфликта с Польшей в частности, выдвинув на обсуждение идею международной конференции и заручившись обещанием Риббен­тропа о том, что Советский союз (на этот раз) сможет участвовать в по­добной конференции [1207] . Выражение такой заинтересованности не только шло бы в русле ее опасений относительно того, что в последнюю минуту за ее спиной мог бы стать реальностью «второй Мюнхен», кото­рым была бы предрешена судьба Польши, — оно являлось бы также ло­гическим продолжением декларирования тех пожеланий, которые Молотов неоднократно высказывал Шуленбургу. Оно, далее, в столь же сильной степени соответствовало бы принципам так называемой со­ветской «политики мира», в какой подобным образом отстаиваемое ре­шение казалось способным избавить Советское правительство от нежелательного вовлечения в польский конфликт, что легко могло привести к коллизии с существовавшим советско-польским пактом о ненападении и втянуть Советский Союз в конфликты с державами — гарантами независимости Польши, каковыми являлись Франция и Ан­глия. Наконец, оно соответствовало бы желанию не допустить прибли­жения к советской территории германо-польской фронтовой линии, поскольку в противном случае рано или поздно еще больше возрос бы риск для безопасности СССР. Возможность разрешения кризиса мир­ным, дипломатическим путем должна была показаться Сталину при некоторой широте взгляда единственным надежным выходом из его во­енно-политической дилеммы. И многое говорит за то, что он отстаивал бы ее, если бы Риббентроп

сделал ее упомянутым образом предметом обсуждения. (Заявление Гауса о том, что Сталин и Молотов проявили пассивность в этом вопросе, основано исключительно на его наблюде­ниях, относящихся ко второму раунду переговоров.)

1207

В пользу этого предположения говорит ряд существенных фак­тов в германо-советских отношениях после подписания договора. На­помним здесь хотя бы о недостаточной готовности Красной Армии к вторжению в Польшу, которое последовало только после интенсивных настояний германской стороны в течение двух с половиной недель. Следует вспомнить также о крайне медленно проходившем процессе ратификации договора советской стороной и о беседе Риббентропа с со­ветским поверенным в делах в Берлине Ивановым 29 августа 1939 г., о которой сохранилась достоверная запись д-ра Пауля Шмидта. В этой первой после своего возвращения из Москвы беседе с советским пред­ставителем, не привлекшей к себе почти никакого внимания исследо­вателей, Риббентроп, в частности, отметил, что «и... (фюрер) желает улучшения германо-английских отношений и что польская проблема так или иначе будет решена». Кроме того, фюрер, по словам рейхсми­нистра, «выдвинул в качестве абсолютной предпосылки улучшения взаимопонимания между Германией и Англией требование не затраги­вать соглашение между Германией и Россией». Далее Риббентроп сооб­щил Иванову, что Гендерсон передал ему послание, в котором говорится, что «английское правительство надеется, что окажется воз­можным решить острую польскую проблему путем непосредственного германо-польского диалога». Английский ответ, добавил Риббентроп, «в данный момент изучается, и русское правительство будет держаться в курсе относительно результатов этого изучения». Как говорится да­лее в записи беседы, Риббентроп подчеркнул, что переориентация гер­манской внешней политики на дружбу с Россией является, «как он уже заявил Сталину и Молотову... радикальной и окончательной. Герма­ния не будет участвовать ни в какой конференции, на которой не будет представлена Россия». Вслед за этим, впрочем, Риббентроп поставил Иванова в известность о германской мобилизации. Сообщить об этом Молотову Вайцзеккер телеграммой от того же дня вменил в обязан­ность послу Шуленбургу (ADAP, D, VII, Nr. 413, S. 355, Anm. 4).

По утверждению Риббентропа, те меры, которые надлежало принять на случай войны, обсуждались лишь во вторую очередь. Он заявил: «Затем мы заговорил и о том, что следовало принять немецкой и русской сторонам в случае вооруженного конфликта» [1208] . На случай возникнове­ния германо-польского конфликта, который при сложившемся положении нельзя было исключать, «была согласована'' демаркационная линия"» [1209] . Эту демаркационную линию, соответствовавшую директивам Гитлера относительно разграничения сфер интересов, Риббент­роп в общих чертах нанес на карту. По его собственным словам, «она проходила вдоль рек Рыся (правильно: Писа. – И.Ф.), Буг (Висла. — И.Ф.), Нарев, Сан... Так выглядела демаркационная линия, которой надлежало придерживаться в случае, если бы дело дошло до вооружен­ного конфликта с Польшей» [1210] .

1208

Prozess, X,S. 303.

1209

Ribbentrop. London, S. 181.

1210

Prozess, X,S. 356.

Указание Риббентропа на то, что очерченная линия была определе­на в качестве «демаркационной линии», имеет важное значение: на этой стадии переговоров речь шла о том, что Германия использует все средства мирного решения конфликта; в случае же, если тем не менее возникнет «ситуация невыносимых польских провокаций» [1211] и Герма­ния окажется втянутой в вооруженный конфликт и сочтет себя вынуж­денной вступить в Польшу, она обязывалась лимитировать свои возможные военные акции пределами намеченной разграничительной линии. Тем самым Риббентроп гарантировал Советскому Союзу, что германский вермахт не вступит в прилегающие к СССР районы Поль­ши. Следовательно, Германия недвусмысленно отказывалась от (воен­ного захвата) польских территорий, которые советский Генеральный штаб считал областями, важными с точки зрения интересов обороны СССР и стратегически важными в рамках концепции выдвинутой впе­ред обороны. Борьбу за часть этих областей с целью обеспечения себе прохода через них и их временного военного использования безуспеш­но вел нарком обороны Ворошилов на переговорах с миссиями запад­ных держав. Теперь же эти территории были гарантированы Советскому Союзу без всяких усилий с его стороны и предположитель­но в значительной мере неожиданно.

1211

Prozess, X, S. 303.

Это в максимальной степени соответствовало интересам Сталина, так как означало мгновенное ослабление напряженности сложившего­ся для него военного положения. Кроме того, это обеспечивало Стали­ну, если он к тому времени уже был убежден в неизбежности конфликта с Германией, пояс безопасности, то есть предполье, в кото­ром он нуждался для развертывания своих дивизий на выдвинутых впе­ред оборонительных рубежах. Существует подозрение, что эта уступчивость германской стороны начала притуплять бдительность Сталина. Последующие территориальные уступки призваны были, да­лее, постепенно внушить ему мысль о том, что не Гитлер, а он сам является выигравшей стороной в этом беспрецедентном тасовании различных территорий. Ведь в качестве следующего шага Риббентроп предложил Советскому Союзу в рамках «гармонизации интересов» двух стран «Финляндию, Прибалтику и Бессарабию» [1212] . В вопросе о Финляндии и Бессарабии «договорились быстро» [1213] .

1212

Prozess, X,S. 304.

1213

Kleist. Trag"odie, S. 71. Автор приводит здесь воспоминания Риб­бентропа.

По-иному сложилось обсуждение предложения Риббентропа о де­маркационной линии в Прибалтике. Линия по Западной Двине, пред­ложить которую Риббентроп был уполномочен Гитлером, не могла не вызвать у советских представителей неприятных эмоций ввиду еще не изгладившихся из памяти воспоминаний обоях, которые вел в Прибал­тике германский добровольческий корпус. Вдобавок эта разделитель­ная линия стимулировала опасения советской стороны относительно того, что германский вермахт намерен в рамках осуществления плана «Вайс» вторгнуться и на территорию Прибалтики. Сталин и Молотов, должно быть, были всерьез встревожены этой перспективой. Поэтому при обсуждении прибалтийского вопроса они, очевидно, проявили оп­ределенную «жесткость» [1214] , но в то же время, видимо, и не выдвинули никаких принципиальных возражений против линии по Западной Дви­не. Единственное разумное объяснение этого может состоять в предпо­ложении, что они в тот момент вообще еще не отдавали себе отчета в, возможно, неограниченном объеме предложений, исходивших от Гит­лера. Лишь в дальнейшем они, судя по всему, постепенно осознали это: результатом такого запоздалого осознания явилось предъявление еще двух требований. Первое касалось Прибалтики. Это было дополнитель­ное требование относительно Литвы, которое Гитлер удовлетворил, пе­редав по договору о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г. [1215] Литву Советскому Союзу. Второе требование имело отношение к Юго-Восто­ку. Это было запоздалое требование относительно Проливов, которое Молотов выдвинул в ходе своего визита в Берлин в ноябре 1940 г. Одна­ко к этому времени казавшаяся безбрежной щедрость Гитлера иссякла: заключенный с СССР договор о моратории уже принес ему желанные плоды.

1214

«Жесткость советской дипломатии проявилась в балтийском вопросе, и в частности, в отношении порта Либавы» (Ribbentrop. London, S. 182).

1215

ADAP, D, VII, Nr. 157-160, S. 127-129.