Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

В визите Риббентропа нашли свое отражение все особенности но­сившей тактический характер инициативы Гитлера. Ее составными ча­стями на этой стадии были:

— особая тактика ослепления и подавления партнера (способ навя­зывания визита, размер делегации, образ действий самого Риббентро­па, применение такого психологического средства, как подхлестываемое бесконечным цейтнотом изнурение);

— раздача ложных обещаний (например, обещание по возможно­сти мирного разрешения польского вопроса);

— введение в заблуждение с помощью заведомой лжи (утвержде­ние, что польская кампания — дело еще не решенное);

— выдвижение на первый план не до конца проясненных понятий («сфера интересов») и

5) недостаточное разъяснение своих собственных целей.

Так германская сторона добилась приукрашивания своих ближай­ших целей и камуфлирования более отдаленных намерений, что позволяло в случае недостаточного консенсуса обмануть Советское правительство, а возможные серьезные возражения нейтрализовать на худой конец смягчающими оговорками и уловками.

С гарантированием одобрения советской стороной германской схе­мы путем подписания пакта о ненападении (заявление об отказе от применения силы,

обещание отказа от вступления в союзы с третьими странами и соблюдение принципа обязательности консультаций) наря­ду с секретным дополнительным протоколом (разграничение «сфер ин­тересов» путем взаимного признания демаркационной линии) инициатива Гитлера достигла своей цели. Тем самым был «выбит из рук западных держав этот инструмент [помощь России ]» и открыва­лась возможность «нанести удар в сердце Польши» [1311] .

1311

Речь Гитлера от 22 августа 1939 г. Запись Бёма. (Prozess, XLI, S. 24f.).

Достигнутая цель — провозглашенная незаинтересованность СССР в западной половине Польши, Литве и Румынии (за исключени­ем Бессарабии) — представляла собой только один возможный вариант в агрессивных планах Гитлера. На поздней стадии и Великобритания тоже принималась в расчет в качестве партнера по переговорам, целью которых было достижение политической изоляции Польши. Соответ­ствующие секретные переговоры складывались, по свидетельству по­сла Дирксена, относящемуся к середине августа, отнюдь не плохо. Британские обязательства в отношении Польши вообще были слабы­ми, а в отношении Данцига и так называемого коридора полностью от­сутствовали. Если бы военные не пообещали Гитлеру завершить польскую кампанию в считанные недели, то фюрер — как явствовало из его выступления перед главнокомандующими 22 августа — «вре­менно объединился бы не с Россией, а с Англией». Не случайно в момент отлета Риббентропа в Москву Советское правительство получило ин­формацию о том, что одновременно на том же берлинском аэродроме стоял со включенными двигателями британский самолет, ожидавший приказа Геринга на отлет в Англию! [1312]

1312

Выступление В.М.Фалина в рамках круглого стола на тему «Вто­рая мировая война — истоки и причины» («Вопросы истории», 1989, № 6, с. 5). Аутентичность этого эпизода, который, вероятно, может быть подтвержден информацией из секретных источников, верифици­ровать автору до сих пор не удалось.

Гитлер выбрал путь, ведущий в Москву, предпочтя соглашение с СССР согласованию интересов с Великобританией: наряду с более ве­сомым выигрышем это сулило ему — не в последнюю очередь благодаря общеизвестной педантичной советской верности принятым обязатель­ствам — больший объем политических и экономических гарантий. Со­ображение о возможности блокады он в том же выступлении перед главнокомандующими с легкостью парировал заявлением: «Против этого у нас есть автаркия и русское сырье» [1313] Кроме того, он в этом слу­чае одним ударом убивал сразу «двух зайцев» — Польшу и Фран­цию, — что при варианте «согласования интересов» с Англией было бы невозможно.

1313

См. (неавторизованную) запись речи Гитлера от 22 августа 1939 г. (ADAP,D, VII,Nr. 193, Anm. 1,S. 171).

Сверх того теперь задним числом едва ли можно сомневаться в том, что Гитлер даже без «русского пакта» и без сделки с Англией рано или поздно, тем или иным образом, в том числе ценой войны на два фронта и превращения ее во всеобщую войну, все-таки осуществил бы свои пла­ны в отношении Польши. Наряду с маниакальной жаждой завоеваний его подталкивали к этому уже хотя бы экономическая мизерабельность, в которую он вверг Германию, и вытекающая отсюда потреб­ность продемонстрировать своим приверженцам весомые «успехи». Даже если предположить, что свою решимость пойти на всеобщую вой­ну, о чем он дал понять 11 августа 1939 г. верховному комиссару Лиги наций в Данциге Карлу Буркхардту, он демонстрировал ради запуги­вания западных держав [1314] , все равно его выступления перед главноко­мандующими (23 мая и 22 августа 1939 г.) были в этом плане весьма показательными.

1314

Burckhardt. Mission, S. 364ff. Буркхардт попытался предостеречь Гитлера, подчеркнув, что намеченный им разгром Польши «будет оз­начать всеобщую войну», на что Гитлер «возбужденно и почти закли­ная» сказал: «Тогда пусть будет так. Если мне предстоит вести войну, то я предпочитаю вести ее лучше сегодня, чем завтра. Я не могу пойти на то, чтобы мой народ голодал. И не лучше ли мне тогда потерять два мил­лиона человек на поле боя, чем еще больше от голода...» Далее, перейдя на пронзительный визг, он, по свидетельству Буркхардта, закричал: «Я не хочу этого... Я должен развязать себе руки на Востоке».

3. Позиция Сталина. Остается выяснить вопрос о позиции Сталина в этой «игре за русскую благосклонность». Сначала два предваритель­ных замечания:

— Внешняя политика Советского правительства в период от Мюн­хена до подписания московского пакта должна рассматриваться на фо­не агрессивной экспансионистской политики «третьего рейха». Вырвать ее из этого «генетического» контекста означало бы заведомо не справиться с ее освещением. Хотя в ведущейся ныне в Советском Союзе полемике об эре сталинизма вообще во главу угла ставятся преступле­ния, совершенные Сталиным по отношению к советскому обществу, нельзя при

оценке определенных его мероприятий и решений игнори­ровать также контрастный внешний фон. Справедливо это утвержде­ние a fortiori, в частности, по отношению к решениям в сфере внешней политики: внешняя политика Сталина во времена национал-социализма в Германии не может рассматриваться в отрыве от факта огромного нарастания мощи Гитлера в Центральной Европе и от его захватниче­ских планов в Восточной Европе, простиравшихся вплоть до Урала. Уместно напомнить, что проистекавшая из этих планов реальная угро­за нависла дамокловым мечом не только над советской системой (ста­линского образца), но и над русским государством как таковым и над всеми жившими под советской звездой нерусскими народами с их тра­диционными ценностями, подрывая само физическое и нравственное их существование. Выведение этой угрозы задним числом за рамки рас­смотрения означало бы шаг в сторону изолированного подхода к факто­логии, неисторического метода ее рассмотрения, неадекватного сложной и многообразной реальности.

Напротив, сравнительный, «генетический» метод рассмотрения распознаёт в важных внешнеполитических мероприятиях Советского правительства при Сталине рефлекторную трансформацию увиденной реальной опасности в защитное мышление и планирование сохранения государственной и личной власти. Поэтому необходимо, на мой взгляд, избегать опрометчивого принципиального отождествления методов внутренней и внешней политики Сталина [1315] , как бы к этому ни побужда­ли иные его действия в период становления и функционирования пакта о ненападении. Подобное отождествление в содержательном плане должно было бы предполагать всеобъемлющее знание внутренних по­будительных мотивов и механизмов принятия внутри- и внешнеполи­тических решений, которым историческая наука уже по причине все еще остающихся частично недоступными необходимых документаль­ных материалов едва ли может располагать. В методологическом плане и западная историография не исходит из безусловной взаимозависимо­сти внешне- и внутриполитических процессов. По этой причине пока что можно лишь с серьезными оговорками настаивать на аксиоматичности органичной взаимосвязи между внутренней и внешней полити­кой Сталина, как это стали утверждать в последнее время [1316] . Если же попытаться заняться этим вопросом систематически и всесторонне, то следовало бы в интересах более адекватной интерпретации советской истории поставить его и наоборот, а именно: не создал ли — отнюдь не необоснованный (по крайней мере психологически) — страх Сталина перед войной империалистических держав против Советского государ­ства вообще (как продолжение интервенционистских войн) и перед за­хватнической войной со стороны Германии в частности особую сеть взаимозависимостей для его внутренней политики и, как следствие, не кондиционировал ли этот страх его репрессивную систему?

1315

Этой тенденции следуют, в частности, историки Хейно Арумяя и В.И.Дашичев, последний среди прочего в рамках дискуссии на страни­цах «Комсомольской правды» от 8 августа 1989 г. (материал дискуссии озаглавлен «Уроки истории: так как же это было?»).

1316

E.Oberl"ander. Pakt, S. 114.

— Ведь если в условиях тогдашней международной ситуации был отнюдь не небезосновательным страх Сталина перед внешним нападе­нием, то и его озабоченность внутриполитической безопасностью Со­ветского государства тоже была не необоснованной: в случае нападения на СССР наряду с существованием Советского Союза и сохранением советской власти как таковой на карту была бы поставлена и личная власть Сталина, а вдобавок под угрозой оказалось бы и существование многонационального российского государства в его сохранившихся по­сле окончания первой мировой войны границах. Столкнувшись с этим, историк оказывается в двойственной положении. Если он в принципе признаёт за политиком право выбора средств, которые способны обес­печить это сохранение даже в самом сложном положении ценой мини­мальных жертв, то он обнаружит в шагах Сталина определенную логику. Если же он, напротив, убежден, что этот человек и группа его соратников не имели никакого права руководить страной, и что совет­ское государство в этой форме не имело никакого права на существова­ние, то он будет склоняться к тому, чтобы поставить под сомнение моральные мотивы и политическую ценность любого правительствен­ного мероприятия, направленного на обеспечение существования этого государства. Многочисленные западные, а также — с недавних пор — русские, прибалтийские, польские и другие интерпретаторы образа действий Советского правительства в описываемой ситуации исхо­дят — сознательно или неосознанно — из этой позиции: они критикуют действия Советского правительства летом 1939 г., в действительности ориентируясь при этом не в последнюю очередь на послевоенные реаль­ности.

Западной историографии, придерживающейся подобного подхода, хотелось бы посоветовать максимально серьезно пересмотреть свои соб­ственные предпосылки: если у ж она не в состоянии солидаризироваться с насущно необходимым «генетическим» объяснением определенных — в немалой степени исходивших с немецкой земли—процессов и событий, то, по крайней мере, должно было бы заставить ее задуматься то увеличе­ние мощи и престижа, которого СССР добился в результате ошибочных расчетов правителей германского деспотического государства. Если воля относительно слабой России 1939 г. к выживанию не находит никако­го резонанса, то успех сильной России 1945 г. должен был бы побудить к размышлению, а не — как это имело место—к запугиванию угрозой! Такой подход более понятен, когда его придерживаются восточноевро­пейские историки—например, историки, представляющие прибалтий­ские народы, — в свете реальностей военной и послевоенной истории этих народов. Однако и здесь недостает определенной внутренней ясно­сти и полной готовности отдать себе отчет в собственных побудительных мотивах, а иногда также открытости вовне и последней — конечно, по­литической—откровенности и прямоты.