Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Фляйшхауэр Ингеборг

В 1989 г. советский министр обороны Язов со всей определенностью объявил стратегию выдвинутой вперед обороны устаревшей и недейст­вительной. Сегодня задним числом напрашивается вопрос: а не затруд­нила ли она тогда без нужды и без того трудные переговоры? Если уж в ходе нынешней исторической дискуссии в Советском Союзе много вни­мания уделяется проблеме альтернатив пакту Гитлера — Сталина, то, пожалуй, уместно было бы подвергнуть весь этот комплекс углублен­ному изучению и задаться рядом дополнительных серьезных вопросов. Например: не одержала ли верх и в затронутом отношении со смертью в 1925 г. Фрунзе (ответственность за которую несет также Сталин) и с последующим приходом к руководству армией Ворошилова, а также в результате устранения в 1937 г. Тухачевского одномерность военного планирования, если не определенный дилетантизм, больше соответст­вовавшие примитивному пространственному мышлению Сталина и за­ведшие советскую сторону на переговорах лета 1939 г. в тупик? И разве сегодня, после того как — благодаря ядерному защитному

зонтику — стал возможным отказ от стратегии выдвинутой вперед обороны кон­венциональными средствами, вопрос о безопасности для прибалтий­ского, региона нельзя было бы совершенно иначе ставить и совершенно иначе на него отвечать?

Но все эти соображения, так сказать, вдогонку. В тогдашней ситуа­ции даже серьезные наблюдатели (не только Надольный, Кёстринг, но и Ллойд Джордж, Черчилль и др.) были едины в понимании, а то и в оп­равдании логики, определявшей советскую позицию. Главы западных правительств отказывали этой советской позиции в признании. Прави­тельства затронутых стран (Финляндии, Эстонии, Латвии, Польши, в меньшей степени Румынии) уклонялись от солидаризации с ней, ища счастливого выхода в других решениях. То, что они в процессе своих все более отчаянных поисков безопасности частично склонялись на сторо­ну Германии, было известно Сталину так же хорошо, как и всем дру­гим. Факт этот должны по справедливости признать и нынешние историки соответствующих стран, с интеллектуальным достоинством подвергнув анализу сопутствовавшие побудительные мотивы, пусть даже при этом придется признать имевшее тогда место проявление на­циональной близорукости, шовинизма и всевозможных фобий. Только при таком условии может быть исследована и постигнута во всем своем сложном многообразии та трагическая ситуация, в которой остальная Европа противостояла летом 1939 г. бряцавшему оружием германско­му экспансионизму.

Многое говорит за то, что при тех определявших советское полити­ческое и стратегическое мышление предпосылках, которые сложились в середине августа 1939 г. — за 11 дней до германского нападения на Польшу — количество остававшихся у Советского правительства вари­антов решения сократилось с первоначальных четырех до одного: после того как Ворошилов тщетно выдвинул «кардинальный вопрос» (14 ав­густа 1939 г.), в распоряжении советской стороны осталась лишь одна возможность — схватить за рога разъяренного быка.

До этого момента, то есть до 15 августа, заведомой готовности со­ветских представителей на переговорах с западными миссиями идти на немецкие предложения не отмечалось. Ситуация, сложившаяся до тех пор на переговорах, определялась вводившей германскую сторону в за­блуждение односторонностью. О каком-то раздвоении и тем более ка­кой-то «двойной игре» Советского правительства до этого момента, насколько было известно германским партнерам по переговорам, не могло быть речи: хотя Советское правительство в течение лета 1939 г. и выражало неоднократно свое неудовольствие западной тактикой затя­жек и указывало западным партнерам по переговорам на стоящую пе­ред ними дилемму, все же в диалоге с германской стороной оно недвусмысленно отказывалось принимать участие в подобной игре, следя за тем, чтобы не возникло впечатление, что оно противопостав­ляет одну заинтересованную сторону другой. Да и сделанное Молото­вым в беседе с Шуленбургом 20 мая заявление о том, что Советское пра­вительство пришло к заключению, что «для успеха экономических пе­реговоров должна быть создана соответствующая политическая база», могло представлять собой прежде всего statement of principle, выражая при этом желание расчистить в данной ситуации путь для укрепления отношений с Германией и вместе с тем ограничить политические и во­енные планы Гитлера в Восточной Европе. Этот statement содержал также призыв к уточнению предыдущих немецких предложений. Ведь 31 мая Молотов официально возвестил о возобновлении экономиче­ских переговоров с Италией и Германией, хотя политическая база по-прежнему отсутствовала.

Все же эти высказывания Молотова, как и заинтересованность, проявляемая Астаховым, придают определенную достоверность осве­щенному выше третьему тезису, согласно которому Сталин и Гитлер, питающие глубочайшее обоюдное недоверие, робко, на ощупь продви­гались навстречу друг другу. Существовавшая между ними дистанция была результатом меньше всего неуверенности и страха перед возмож­ностью получить отказ в сложившейся исходной ситуации, но гораздо больше — различий в поставленных ими целях: Сталин стремился к безопасности, обеспеченной договором о ненападении и гарантиях, а в данном случае и о нейтралитете, Гитлеру же безоговорочный нейтра­литет СССР в рамках договора был нужен для того, чтобы превратить его в наступательный союз.

Новая ситуация возникла в последней декаде июля 1939 г.: трехсто­ронние переговоры застопорились, и Англия по всем признакам пере­ориентировалась на переговоры о примирении с Германией. Тем самым первый вариант реально стал утрачивать свое значение. На монголо-маньчжурском фронте советско-японские стычки разрастались до масштабов настоящей войны. Англия, как казалось, подогревала конфликт, пообещав Японии поддержку в соглашении Ариты — Крейги. В этих условиях не только подрывался в своем значении второй вариант, но и рождалось подозрение в существовании германо-британо-японской общности интересов против СССР. Вдоба­вок

Германия сильнее привязала к себе некоторые лимитрофы (пакты о ненападении с Эстонией и Латвией, подписанные 7 июня, вояжи Гальдера и Канариса в Эстонию и Финляндию) и предприняла шаги в на­правлении ослабления влияния Англии на другие соседние с Советским Союзом государства (Польшу и Румынию) с целью подтолкнуть их к неприятию эвентуальных советских пожеланий или требований, а это грозило окончательным выпадением третьего варианта.

В этой ситуации Сталин объявлением о начале экономических пе­реговоров в Берлине (22 июля 1939 г.) еще раз обнажил стоявшую пе­ред ним дилемму: если Англия и лимитрофы не изменят своей позиции, то он был теперь просто обязан подумать о решительном улучшении от­ношений с Германией. Тем не менее примечательно, что до 15 августа нельзя было обнаружить никаких признаков обращения Советского правительства к существу германских предложений: Сталин хотел по­временить с военными переговорами, чтобы окончательно определить­ся со своими вариантами решения. Поэтому хотя 29 июля он — в поры­ве раздражения по поводу заявлений в английской палате общин отно­сительно советских посягательств на Прибалтийские государства и перед лицом неоднократных попыток Германии перевести переговоры на рельсы поэтапного политического сближения — и дал Астахову (на­сколько известно) впервые позитивную директиву, однако эта послед­няя в тех конкретных условиях выглядела поразительно формальной и в текстуальном отношении не отклонялась от прежних принципов со­ветской политики мирного сосуществования. Поэтапное сближение, говорилось в ней, в принципе возможно, поскольку Советское прави­тельство приветствует «всякое улучшение политических отношений между двумя странами». Однако, говорилось далее в директиве, приме­нительно к Германии, относительно миролюбия которой до сих пор су­ществовали сомнения, должны действовать условия, чтобы она изменила свою позицию не только на словах, но и на деле и чтобы она также со своей стороны выдвинула надлежащие предложения.

Эти условия — после того как с германской стороны уже был предъ­явлен целый пакет предложений — могли касаться лишь самого прин­ципиального: Сталин хотел заручиться гарантией миролюбия Германии в отношении СССР в форме заслуживающего доверия заяв­ления об отказе от любых агрессивных намерений и ожидал от немец­кой стороны политических предложений. Различие в политическом и стратегическом мышлении Сталина и Гитлера проявилось здесь со всей очевидностью: Сталин жаждал спокойствия и надежных политических гарантий в виде признания Германией нерушимости статус-кво и тем самым необратимой стабильности в Восточной Европе. Гитлер был движим беспокойством и одержим желанием как можно скорее этот статус насильственно изменить. Это принципиальное различие в поли­тических мотивах действий являлось среди прочего выражением обрат­ной пропорциональности в социально-экономическом развитии их стран, которое было одним из определяющих факторов противополож­ности их собственных волевых устремлений: германская экономика, сделавшая в течение относительно короткого периода форсированного развития резкий скачок вверх, оказалась на грани коллапса, который Гитлер намеревался предотвратить с помощью экспансии и присвоения новых гигантских ресурсов. Советская же экономика в результате от­носительно продолжительных по времени и тяжелых усилий вступила на тропу начинающегося роста, и ее развитие в дальнейшей перспек­тиве сулило выздоровление. В то время как Гитлер — образно говоря — с тикающим хронометром в руках блуждал в конце тупика, Сталин спокойно и уверенно стоял в начале широкой аллеи: для своих громад­ных планов ему, если перефразировать Шуленбурга, нужны были спо­койная обстановка во внешнеполитическом плане и время во внутриполитическом.

Гитлер совершил ошибку, решив мерить Сталина своим собствен­ным аршином. Он соблазнял его новыми территориями и подвижками границ, тогда как Сталин жаждал экономического развития собствен­ной страны и стабильности существующих границ. Сталин добивался политической безопасности, Гитлер же предлагал ему идти на безрас­судный риск. В какой мере Сталин осознавал в каждый отдельный мо­мент это фундаментальное несовпадение предпосылок, остается неизвестным. Но в том, что предложения Гитлера имели целью создать опасное предполье, он, несомненно, отдавал себе отчет. Отсюда его сверхосторожность и сдержанность, его настойчивые намеки на злокоз­ненность германских намерений и его непременное условие, чтобы предложения немецкой стороны давались ему для изучения. И это в разнообразных формах запечатлено в документах обеих сторон.

Пробуждались ли в нем наряду с этим — и если да, то когда — остат­ки экспансионистских устремлений на мировую революцию, от кото­рой Советское правительство отказалось еще в 1925 г., а также склонность к сообщничеству и, возможно, определенное безрассудство в сочетании со скрытым желанием наказать поляков и — при случае — западные державы за их недомыслие и упрямство — это всегда будет ос­таваться предметом всего лишь романтических спекуляций. Образ дей­ствий и внешнеполитические мероприятия Сталина в той мере, в какой они нашли свое отражение в поддающихся проверке высказываниях и документах, не дают оснований делать позитивное заключение в этом направлении — во всех отмеченных случаях доминировал исключи­тельно трезвый и сдержанный, хотя и малоподвижный ум и хладно­кровный, сугубо оборонительно ориентированный прагматизм реального политика.