Память льда
Шрифт:
Корлат улыбнулась. В ее улыбке сквозили боль и сожаление.
— Дуджек скоро будет. Дождись его здесь.
И с этими словами женщина вышла из шатра.
Командор проводил ее взглядом, затем швырнул перчатки на стол, а сам уселся на койку верховного кулака.
«Или нужно было сказать тебе правду, Корлат? Страшную правду о том, что и мне, и Дуджеку буквально приставили к горлу нож. И тот, кто держит его, действуя от имени императрицы Ласин, находится прямо здесь, в этом лагере. И был здесь с самого начала».
За стенками шатра послышался цокот копыт. Вскоре появился верховный кулак. Доспехи его были серыми от пыли.
—
— Бруд знает, — резко перебил его Скворец.
Дуджек уставился на своего помощника:
— Ты это серьезно? И что именно ему известно?
— Что мы не настолько вне закона, как хотели бы казаться.
— Так. А еще что?
— А тебе этого мало? — взвился командор.
Однорукий подошел к столику, где возвышался кувшин с элем. Открыв пробку, он доверху наполнил кружки.
— Но ведь существуют… смягчающие обстоятельства.
— О которых знаем только мы с тобой.
— И наша армия.
— Ошибаешься, Дуджек. Наши солдаты убеждены, что Малазанская империя не даст и ломаного гроша за их жизни. Они верят, что на родине их будут судить как изменников. О смягчающих обстоятельствах известно лишь нам с тобой.
Дуджек молча осушил кружку и наполнил ее снова.
— А ты предлагаешь раскрыть все карты перед Брудом и Корлат? Зачем? В надежде, что они сумеют каким-то чудом облегчить нашу участь?
— Не знаю. Мы слишком долго их обманывали. Как теперь можно рассчитывать на прощение союзников? Представляю, как я сам отреагировал бы на их месте. Выходит, что мы сознаемся лишь потому, что нас приперли к стенке…
— Да, это будет выглядеть именно так. Нечего сказать, хороши союзнички, которые вдруг заявляют: «Мы врали вам с самого начала, пытаясь спасти свои шкуры, но теперь, когда вы все знаете, мы, пожалуй, расскажем вам правду…» Даже представить противно. И это — накануне вступления в пределы Паннионского Домина. Наш союз под угрозой.
Полог шатра с глухим стуком откинулся. На пороге стоял Артантос:
— Простите, что помешал вашей беседе. — Прежде чем продолжить, он внимательно оглядел обоих военачальников. — Каладан Бруд приглашает вас на совет.
«Что ж, знаменосец, время ты рассчитал безупречно».
Скворец взял свою кружку, допил эль, затем повернулся к Дуджеку и кивнул.
— Поезжай вперед, Артантос, — вздохнув, произнес верховный кулак. — Мы сейчас будем.
Лагерь казался на редкость тихим. Пока они двигались к Капастану, Мхиби мечтала о тишине. Но только сейчас рхиви поняла: присутствие армии внушало спокойствие. Нынче в лагере оставались лишь старики, дети да пара сотен малазанских солдат из арьергарда. Мхиби ничего не знала об исходе сражения, однако дыхание смерти ощущалось и здесь. В темноте слышались заунывные песни рхиви и баргастов. Племена прощались со своими погибшими.
«Победа — это всего лишь иллюзия».
Каждую ночь Мхиби во сне убегала от погони. Но преследователи неизбежно настигали ее, и она просыпалась. Пробуждение всегда было внезапным, словно ее выдергивали из сновидения. Иссохшее тело рхиви содрогалось, наполняясь болью. Она ускользала от врагов, но, по сути, лишь меняла один кошмар на другой.
«Видимость, одна только видимость. Везде и во всем — сплошные иллюзии».
Мир для Мхиби сузился до размеров повозки, на дне которой она лежала. Доски, устланные шкурами. «Святилище», куда она возвращалась после каждого пробуждения. Да, теперь
По обе стороны от лежащей рхиви простирались шерстяные «земли». Она успела изучить каждую ниточку, каждый узелок, черпая в них глубинное знание. Мхиби вспоминала: на далеком севере, где живут племена натийцев, мертвых принято хоронить в деревянных ящиках. Обычай этот очень давний. Говорят, что еще раньше покойников помещали в выдолбленные стволы деревьев, а потом закапывали. Земля порождала дерево, и в землю же оно должно было вернуться. Сосуд жизни становился сосудом смерти. Мхиби вдруг пришла в голову странная мысль: если бы мертвые натийцы могли видеть что-то в последний момент перед тем, как крышка закроется и тьма поглотит все вокруг, у нее и у них был бы одинаковый обзор. Она и сама, неподвижно лежащая на дне повозки, недалека от того мгновения, когда крышка захлопнется. Ее бесполезное, никому не нужное тело ожидало погружения в темноту.
Но другие всячески оттягивали этот столь желанный для Мхиби миг. Они потакали своим заблуждениям, думая, будто проявляют милосердие и сострадание. И даруджиец, кормивший ее, и женщины-рхиви, обмывавшие ее тело и расчесывавшие жалкие остатки волос. Злые шутки — вот что это на самом деле. Нескончаемые пытки, скрываемые под маской добросердечия.
Сейчас возле Мхиби сидела соплеменница, которая пыталась расчесать ей волосы роговым гребнем, мурлыча себе под нос колыбельную. Мхиби помнила эту женщину по другой своей жизни. Тогда она казалась ей беспомощной старухой, обиженной судьбой. Бедняжку ударил копытом по голове бхедерин, и с тех пор женщина жила в предельно простом мире. «Вернее, это я раньше так думала. Но то была лишь очередная иллюзия. Нет, она жила среди неизвестного, среди вещей, которые не могла понять. Ее собственный мир полон страха. Она поет, чтобы отпугнуть этот ужас, порожденный неведением. Надо же хоть чем-то отвлечься.
А до того как заниматься мною, она выполняла более полезную работу — обряжала покойников, готовила их к погребению. Говорят, что таких вот убогих, обиженных судьбой, духи избирают своим орудием. Через нее духи могут приблизиться к павшим, успокоить их и подготовить к переходу в мир предков».
Умом Мхиби все понимала, но тем не менее подозревала, что эту полоумную старуху приставили к ней со злым умыслом. С таким же успехом женщина могла бы расчесывать конскую или козью гриву. Ее не волновало, жива еще Мхиби или нет. Копыто бхедерина выбило из ее головы подобные вопросы. Несчастная никому никогда не смотрела в глаза.
А гребень неторопливо двигался туда-сюда, взад-вперед, сопровождаемый монотонным пением.
«Духи предков! Я бы предпочла ваш ужасный и неведомый мир. Уж лучше быть жертвой безумия, чем знать о предательстве дочери, которая не дает мне покоя даже во сне. Она натравливает на меня волков, олицетворяющих ее собственный голод, поглотивший мою юность и жаждущий большего. Как будто от меня еще хоть что-то осталось. Неужели я так и буду всего лишь пищей для своей растущей дочери? Эта ненасытность и так съела мою молодость и силы, а дочери все мало, как будто во мне еще что-то осталось. Последнее блюдо: мать, низведенная до состояния корма?