Память о мечте (сборник)

Пучкова Елена Олеговна

Тезей и Ариадна

На высокой резной постели входит в сон егоВоспоминанье: вот она идет по тропинкам,По колючим морским ракушкам, между двух цветников душистых,По тенистой прохладе дерна, под раскидистым виноградом.Он вздыхает: «Оставшись в прошлом, среди бед моих и ошибок,Она призраком бродит в руинах по густым сорнякам лужаек».Но, однако, стоит, как прежде, царский дом вдалеке, за морем.Он от старости покосился, стал он ниже ровесниц-сосен.В этом доме впервые Тезею надоело ее постоянство.Ариадна уверенней ходит, чем ходила, когда чернелаЕго гнева близкая туча, грохотала грозой над нею,Когда сосны в предсмертных корчах на ветру беспощадном билисьИ цветы глядели свирепо обезумевшими глазами.С ним теперь покончены счеты. Никогда она снов не видит,Но о милости молит небо, призывает благословеньеНа места, где в его виденьях стало все травой и камнями.И

сама Ариадна – царица, и друзья ее – благородны.

Песня о несообразности

Даль бывает под рукой,К близкому – тропа длинна.Принесет любовь покой —Будет неверна.На отчаянный призывИз глубин бездонных снаОтзовется, охладивСтрасть твою она.Плеть и кровь согрела ночь,Днем – невинность холодна,Страсть и радость превозмочьЧистота должна.В чем же смысл? Глаза пусты,Призрачно-беднаТень любви, призыв тщеты —Одинок в день свадьбы тыИ она одна…

Заступничество в конце октября

Как трудно умирает год; мороза нет,Мидас облокотился на золотой песок,Не слыша стонов камыша и волн.Еще крепка, душиста ежевика,И бабочками старый плющ цветет.Его ты пощади чуть-чуть, Старуха, —За чистоту надежд, за искреннюю страсть.

Благодарность за кошмар

Его облики неисчислимы,Его сила ужасна,Мне неведомо имя его.Неделями, съежившись, он лежит,Подавая лишь изредка признаки жизни,Словно приступ странного совпаденья.Есть сытно, одеваться солидно, спать удобноИ превращаться в достойного гражданинаС долгосрочным кредитом в магазинах и кабаках —Так опасно! Я очень боялся, что этот патлатый дьяволНе согласится с моим соглашательствомИ устроит себе берлогу в чьем-то пустом животе.Но когда он внезапно взнуздает меня во сне, —«Все прекрасно!» – хриплю я и к лампе на ощупь тянусьСо вспотевшим лицом и грохочущим сердцем.

Остров яблок

Хоть море до гор затопило залив,И хижины разнесло,Наш виноград на корню просолив,Хоть ярко луна и опасно плывет,И цикл у нее иной,Чем солнечный цикл, завершающий год,Хоть нет надежды добраться с тобойНа остров яблок вдвоем,Но если не буду сражен я судьбой,Зачем мне бояться стихии твоей,И зеркала – полной луны,И части плода со священных ветвей?

Дверь

Когда она вошла,Мне показалось, что не затворится вовеки дверь.Не затворила дверь – она, она —И в дом морская хлынула волна,И заплескалась – не сдержать теперь.Когда она ушла, улыбки светУгас навечно —Всюду черный цвет,И закрывалась дверь за нею бесконечно,И моря больше нет.

Конец пьесы

Настал конец игры, теперь уж навсегда,И мы, и прочие, хоть редко признаются,И нынче видят небеса, как встарь,С улыбкой веря в звездный плащ Марии.Хоть кажется, что жизнь, по-прежнему беспечна,Бездельничает средь цветов июньских,И пахнет резкой зеленью трава,А вера благостно нисходит с неба, —Все только призрак: зеркало и эхоСовмещены со зрением и звуком,Зов веры, прежней смелости лишенный,Звучит как жалоба слепца: «Я слеп!»Конец безделью, и роптать наивно,Как плакать о своих зубах молочных,Но ропщут многие и на коленяхВзывают к непорочности Христа.Мы больше не мошенники, не лжем,Мы, наконец, не думаем, как прежде,Что, затаившись в каждом редколесье,Лев или тигр готовы нас сожрать.И страсть теперь не будет в ложной спесиНевинных втягивать в стыдливый танецОт робкого касанья сквозь перчаткуДо исступленно стиснутой груди.Любовь, однако, выживет, зарубкойНа плахе под секирой палача.И наших тел безглавым отраженьем,Как зеркало, нас память удивит.

Наставление преемнику Орфея

Как

только твой затмившийся рассудокОстудит тьма, припомни, человек,Что выстрадал ты здесь, в Самофракии,Что выстрадал.Когда минуешь реки царства мертвых,Чьи серные пары иссушат горло.Судилище предстанет пред тобой,Как чудо-зал из оникса и яшмы.Источник темный будет биться слеваПод белой мощной сенью кипариса.Ты избегай его, ведь он – Забвенье,Хотя к нему спешит обычный люд,Ты избегай его.Потом увидишь справа тайный пруд,А в нем форель и золотые рыбкиВ тени орешника. Но Офион,Змей первобытный, прячется в ветвях,Показывая жало. Пруд священныйПитается сочащейся водой. Пред ним бессонна стража.Спеши к пруду, он означает – Память.Спеши к пруду.Там стража строго спросит у тебя:«Ты кто? О чем ты хочешь вспоминать?Ты не страшишься жала Офиона?Ступай к источнику под кипарисом,Покинь наш пруд».Но ты ответишь: «Я иссох от жажды.Напиться дайте. Я дитя Земли,А также Неба, из Самофракии.Взгляните – на челе янтарный отблеск,Как видите, от Солнца я иду.Я чту ваш род, благословенный трижды,Царицы, трижды венчанной, дитя.И, за кровавые дела ответив,Был облачен я в мантию морскуюИ, как ребенок, канул в молоко.Напиться дайте – я горю от жажды.Напиться дайте».Но они в ответ: «Не утомил ли ты в дороге ноги?»Ты скажешь: «Ноги вынесли меняИз утомительного колеса движеньяНа колесо без спиц. О, Персефона!Напиться дайте!»Тогда они тебе плодов дадутИ поведут тебя в орешник древний,Воскликнув: «Брат наш по бессмертной крови,Ты пей и помни про Самофракию!»Напьешься ты тогда.И освежит тебя глоток глубокий,Чтоб стать властителем непосвященных,Бесчисленных теней в утробе Ада,Стать рыцарем на мчащемся коне,Предсказывая из гробниц высоких,Где нимфы бережно водой медовойТвои змеиные омоют формы,Тогда напьешься ты.

Филип Ларкин

(1922–1985)

Иллюзии

Конечно, мне подмешали наркотик, да столько, что я не приходила в себя до следующего утра. Я ужаснулась, поняв, что меня погубили, и несколько дней была безутешна и плакала, словно ребенок, которого убивают или посылают к тебе.

Мейхью,

Лондонский Труд и Лондонская БеднотаДаль ко мне доносит горький вкус беды,Острый стебель в горле у тебя застрял,Солнечные блики, случая следы,Стук колес снаружи, отзвук суеты,Там, где Лондон свадебный на ином пути,Свет неоспоримый с трудной высотыРазъедает шрамы, извлекает стыдИз его укрытья; целый день почти,Как ножи в коробке, разум твой открыт.В трущобах лет ты похоронена. Не смеюТебя утешить. Что сказать смогу?В страданье – истина, и перед неюЛюбое понимание – пустяк.Тебе свое страдание важнее,Чем то, что жизнь перед другим в долгу —Насильником, что, млея и бледнея,Взбирается на нищенский чердак.

Сиднею Беше

Ты держишь этой тонкой ноты дрожь,В ней Новый Орлеан, как отраженье,И слуха пробужденье в ней, и ложь.Квартету создано сооруженьеИз ярусов, кадрилей и цветов,Любой здесь любит, чувствам не до шуток —Играй, глухой, ведь твой удел таков, —Для тех, кто слышит. Толпы проститутокВокруг, как тигры в цирке (но ониЦенней рубинов), прихоть – их победа,Пока кивают знатоки в тени,Закутанные в личности, как в пледы.Мне этот звук сумел на душу лечь,Мой Полумесяц – Город возле моря,Где стала вдруг твоя понятна речь,Чтобы добро в овации вовлечь,Услышать ноту в партитуре горя.

«Куда б летело, сердце, ты…»

Куда б летело, сердце, ты,Свободу получив?Подальше от земной тщеты,В заоблачный обрыв,Необитаемый? ТеперьЧерез моря и города,Скажи, летело б ты куда?Я отворило бы засов,Бежать – моя мечта,Минуя западни лугов.Вся в мире красота —Залог потерь.Не отыскать, чтоб голову склонить, кроватьИ друга, чтоб обнять.