Пан Володыевский
Шрифт:
Но граната упала далеко — на крышу лютеранской часовни в старом замке. Рассчитывая на прочность сводов, осажденные поместили там пороховые запасы, но граната пробила свод, и произошел взрыв. Страшный грохот, сильнее пушечных громов, потряс основания обоих замков. Со стен послышались крики ужаса, польские и турецкие пушки замолкли. Кетлинг бросил Заглобу, Володыевский Басю, и оба бросились на крепостные стены. С минуту было слышно, как они оба, запыхавшись, отдавали приказания, но их голоса были заглушены боем барабанов в турецких шанцах.
— Будут атаковать! — прошептал Заглоба.
И действительно, турки, услыхав взрыв, предположили, что оба замка разрушены, а защитники частью погребены под их развалинами, частью в панике. Рассчитывая на это, они готовились к штурму. Глупцы! Они не знали, что одна только лютеранская часовня взлетела на воздух, взрыв
Володыевский побежал во весь дух вдоль крепостных стен.
— Не стрелять, ждать команды! — кричал он у каждого орудия. Драгуны с мушкетами легли на стенах.
Воцарилась тишина, слышен был только отголосок быстрых шагов янычар, точно отдаленный гром. Чем ближе они были, тем были увереннее, что сразу овладеют обоими замками. Многие полагали, что остатки защитников отступили к городу и что на крепостных стенах никого нет. Добежав до рва, они стали засыпать его мешками с соломой и засыпали в одно мгновение.
На крепостных стенах все было тихо.
Но когда первые ряды вошли в засыпанный мешками ров, в одном месте бастиона раздался выстрел из пистолета, и пронзительный голос скомандовал:
— Огонь!
И тотчас оба бастиона и соединяющая их стена засветились длинной лентой огня; раздался грохот орудий, треск мушкетных выстрелов, крики нападающих. И как копье, брошенное сильной рукой охотника, до половины вонзается в брюхо медведя, и тот свертывается в клубок, рычит, бросается в разные стороны, мечется и опять свертывается, так и толпы янычар сбились в одну кучу. Ни один выстрел поляков не пропал даром. Орудия, заряженные картечью, валили на землю людей целыми десятками, как ветер одним порывом клонит к земле целое хлебное поле. Та часть янычар, которая бросилась на стену, соединяющую бастионы, очутилась среди трех огней и, охваченная ужасом, столпилась в беспорядочную кучу. Кетлинг из двух орудий засыпал эту кучу картечью, и когда наконец она бросилась бежать, он отрезал ей путь к спасению, залив узкий проход между бастионами дождем свинца и железа.
Штурм был отбит по всей линии. Когда янычары, отступив от рва, обратились в паническое бегство, в турецких шанцах зажгли смоляные бочки и факелы, пускали ракеты, превращая ночь в день, чтобы осветить дорогу бегущим и помешать вероятной вылазке осажденных. Между тем пан Володыевский, заметив янычар в узком проходе между бастионами, крикнул драгунам и бросился к ним; несчастные еще раз пробовали проскочить в узкий проход, но Кетлинг направил туда такой страшный огонь, что проход тотчас покрылся грудой трупов, образовавших высокий вал. Оставшимся в живых оставалось только погибнуть, так как осажденные не хотели никого брать в плен и янычары стали бешено защищаться. Эти сильные люди, сбиваясь в маленькие группы по два, по три, по пять человек, вооруженные копьями, бердышами, ятаганами и саблями, рубили с каким-то остервенением. Страх, ужас, неминуемость смерти, отчаяние уступили место одному чувству — бешенству. Ими овладела горячка боя. Некоторые из них в одиночку бросались на драгун. Их в одно мгновение рубили саблями. Это была борьба двух стихий, ибо и драгуны, доведенные усталостью, бессонницей и голодом до зверского бешенства, беспощадно рубили неприятеля. Кетлинг, желая осветить поле сражения, тоже приказал зажечь смоляные бочки, и при их свете видны были толпы Мазуров, которые рубили янычар, таскали их за волосы и за бороды. Особенно бесновался свирепый Люсня; он походил на разъяренного быка. В конце другого крыла сражался сам Володыевский; зная, что Бася смотрит на него с крепостной стены, он превзошел самого себя. Как злая ласка, забравшись в амбар, где завелись мыши, нападает на них, так и маленький рыцарь бросался на неприятеля, как дух истребитель. Имя его было уже известно туркам по прежним битвам и по рассказам хотимских татар — и уже сложилось общее мнение, что, кто бы ни столкнулся с ним, тому не миновать смерти. А потому многие из янычар, попавших в западню между бастионами,
26
Провидение, судьба (тур).
Немного погодя движение прекратилось, и наступила тишина, нарушаемая лишь глухим звуком ломов, долбящих стену, и перекличкой часовых. Эта тишина и прекрасная летняя ночь опьянили Басю и маленького рыцаря. Неизвестно почему им стало и грустно, и тоскливо, и в то же время сладостно. Бася первая подняла глаза на мужа и, видя, что у него глаза открыты, спросила:
— Ты не спишь, Михалок?
— Странно, но мне спать не хочется.
— А хорошо тебе здесь?
— Хорошо, а тебе? Баська кивнула головой.
— Ах, Михалок, так хорошо, так хорошо. Слышал ты, что там сейчас пели?
Тут она повторила слова песенки:
Серебра мне и золота не надо, Только б быть мне с тобой, моя отрада.Они замолчали на минуту; молчание это прервал маленький рыцарь.
— Баська, — сказал он. — Слушай, Баська!
— Что, Михалок?
— По правде сказать, нам ужасно хорошо с тобой, и я так полагаю, что если б кто-нибудь из нас погиб, то другой страшно бы тосковал.
Бася прекрасно понимала, что если маленький рыцарь говорил, «если б кто-нибудь из нас погиб», то он просто не хотел сказать «умер» и подразумевал только себя. Ей пришло в голову, что он, быть может, не надеется выйти живым из этой осады и хочет подготовить ее к этому несчастью. Странное предчувствие сжало ей сердце, и, сложив руки, она сказала:
— Михал, пожалей ты и себя и меня!
Голос маленького рыцаря был несколько взволнован, хотя и спокоен.
— Видишь ли, Баська, ты не права, — сказал он, — ибо если рассудить, то что такое наша жизнь? Кого может удовлетворить здесь счастье и любовь, когда все это здесь так непрочно, как засохшая ветка, ведь правда?
Бася затряслась от рыданий и принялась повторять:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
— Клянусь Богом, ты не права, — повторил маленький рыцарь. — Вот видишь, там вверху, за ясной луной страна вечного блаженства. Вот о каком счастье ты мне говори. Только тот, кто попадет туда, отдохнет по-настоящему, словно после долгой дороги, и не будет знать забот. Когда придет мой черед (а для солдата ведь это дело обыкновенное), ты сейчас должна сказать сама себе: «Михал уехал, правда, далеко, гораздо дальше, чем отсюда до Литвы, да это ничего, я за ним поеду!» Баська, ну тише, не плачь! Кто из нас первый уедет, тот другому квартиру приготовит, вот и все!
Тут перед ним, как перед ясновидящим, открылась завеса будущего, он поднял глаза к лунному сиянию и продолжал:
— Что есть жизнь земная? Допустим, что я уже там, и вдруг кто-то стучит в небесные врата. Святой Петр отворяет, я гляжу: кто же это? Моя Баська! Господи! Вот я брошусь к ней, вот крикну!.. Слов не хватит! И не будет там слез, только вечное веселье, и не будет ни язычников, ни пушек, ни мин под стенами, только счастье и спокойствие. Баська, помни: это ничего!