Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

— Михал, Михал! — повторяла Бася.

И снова наступила тишина, нарушаемая только отдаленным, однообразным звуком ломов.

Наконец Володыевский сказал:

— Баська! Будем молиться!

И эти две души, чистые, как слеза, стали читать молитву. По мере того, как они молились, на них нисходило спокойствие, потом их стало клонить ко сну, и они проспали до рассвета.

Пан Володыевский еще до утренней зари проводил жену до моста, соединявшего старый замок с городом, и сказал на прощание:

— Помни, Баська: это ничего!

XIX

Тотчас после утренней зари оба замка и город дрогнули от грохота выстрелов.

Турки уже вырыли ров вдоль замка длиной в полтораста саженей, а в одном месте они уже подошли к самой стене. Обстрел стен с окопов не прекращался. Осажденные делали прикрытия из кожаных мешков, набитых шерстью, но так как с шанцев летели фанаты, то около пушек погибало много народу. У одного орудия сразу было убито шесть человек из пехоты Володыевского, у других орудий то и дело падали пушкари; к вечеру все убедились, что держаться дольше невозможно, тем более что каждую минуту могли взорваться мины. Поэтому ночью, при неумолкающей пальбе, перенесли пушки, порох и съестные припасы в старый замок. Он был построен на скале и мог дольше выдержать осаду, к тому же под него труднее было подкопаться. Когда на военном совете спросили мнения Володыевского, он сказал, что если только никто не будет начинать переговоров, то он готов защищаться в замке хоть целый год. Слова его разошлись по всему городу, и горожане ободрились: все знали, что маленький рыцарь сдержит свое слово, даже если бы ему пришлось поплатиться жизнью. Покидая новый замок, подвели мину под оба бастиона и переднюю часть замка. Мины взорвались около полудня, но они не причинили большого урона туркам: они помнили вчерашний урок и не решались занять оставленное поляками место. Зато фасад замка и оба бастиона представляли гигантский вал развалин. Эти развалины, правда, затрудняли доступ к старому замку, но зато лазали превосходное прикрытие для стрелков и особенно для рудокопов, которые, не испугавшись вида каменного утеса, принялись подводить новую мину. За этой работой следили искусные инженеры, валахские и венгерские, состоявшие на службе у султана, и дело пошло быстро.

Осажденные не могли стрелять в неприятеля ни из пушек, ни из мушкетов, так как не видели его. Пан Володыевский подумывал о вылазке, но ее нельзя было осуществить — солдаты были слишком утомлены. От постоянного прикладывания ружей у драгун образовались на правом плече синие нарывы величиной с каравай. Некоторые из них совсем не владели правой рукой. Между тем было очевидно, что если неприятелю не помешают подводить мину, то главные ворота будут взорваны. Предвидя это, пан Володыевский приказал возвести за этими воротами высокий вал и, не теряя бодрости, говорил:

— Не беда! Взорвут ворота, мы будем защищаться за валом, взорвут вал, мы заранее возведем другой, и так далее — пока у нас будет под ногами хоть аршин земли.

Но генерал подольский, потеряв всякую надежду, спросил его:

— А когда не будет и аршина?

— Тогда не будет и нас! — ответил маленький рыцарь.

Между тем он велел кидать в неприятеля ручные гранаты, которые причиняли ему много вреда. Искуснее всех в этом деле оказался поручик Дембинский, который перебил бессчетное количество турок, пока, наконец, слишком рано зажженная граната не лопнула у него в руке и не оторвала ее. Так же погиб и капитан Шмидт. Многие погибали от пушечных выстрелов, многие — от ручных орудий, из которых стреляли янычары, укрывшись за развалинами нового замка. В это время поляки в замке мало стреляли из пушек, что смущало жителей города.

«Не стреляют, значит, и сам Володыевский усомнился в возможности обороны», — таково было общее мнение. Из военных никто не решался высказать вслух, что остается только выхлопотать самые выгодные условия

сдачи; но епископ, в котором совершенно не было воинского самолюбия, громко высказал это.

Еще раньше к генералу подольскому был послан пан Васильковский за известиями о положении дел в замке.

Он ответил: «По моему мнению, крепость не выдержит и до вечера, но здесь думают иначе».

Когда был прочитан этот ответ, даже военные заговорили: «Мы делали все, что могли, никто из нас не щадил себя, но что невозможно, то невозможно. Надо вступить с неприятелем в переговоры».

Слова эти распространились по городу и собрали огромную толпу. Она стояла перед ратушей встревоженная, молчаливая и, по-видимому, совсем не склонная вступать в переговоры. Некоторые богатые армянские купцы радовались в душе, что осада кончится и что опять начнется торговля; но другие армяне, издавна поселившиеся в Речи Посполитой и очень ей преданные, а также ляхи и русины хотели защищаться. «Если уж сдаваться, то надо было делать это в самом начале; тогда можно было бы добиться хороших условий сдачи, — говорили то тут, то там, — а теперь условия будут тяжелы, и потому лучше похоронить себя под развалинами».

И ропот недовольства раздавался все громче. Как вдруг совершенно неожиданно он сменился криками восторга и виватами. Что случилось? На площади появился пан Володыевский в сопровождении пана Гумецкого; генерал нарочно послал их, чтобы они сами дали отчет о том, что делается в замке. Толпа встретила их радостными криками. Некоторые кричали так громко, что казалось, будто это турки уже ворвались в город, у других глаза наполнялись слезами при виде обожаемого рыцаря, на лице которого видны были следы страшных трудов. Его лицо похудело и почернело от порохового дыма, глаза были красны и ввалились, но он был весел. Когда они оба с Гумецким пробрались сквозь толпу и вошли в залу совета, их радостно приветствовали и там, а епископ сказал:

— Дорогие братья! Nee Hercules contra plures! Генерал нам уже писал, что вам придется сдаться.

Гумецкий, человек очень горячий и к тому же с большими связями, не очень считавшийся с людьми, резко ответил:

— Генерал потерял голову; но, к чести его будь сказано, он этой головой не побоится пожертвовать, если нужно будет; что же касается обороны, то я передаю слово пану Володыевскому, он лучше меня сумеет рассказать об этом.

Глаза всех остановились на маленьком рыцаре, а он шевельнул своими светлыми усиками и ответил:

— Ради бога, кто здесь говорит о сдаче? Разве мы не поклялись Господу Богу, что готовы погибнуть все до одного?

— Мы поклялись сделать все, что в нашей власти, и мы все сделали, — ответил епископ.

— Кто что обещал, пусть за то и отвечает. Мы с Кетлингом присягали, что, пока живы, крепости не отдадим, — и не отдадим. Ибо если я должен сдержать рыцарское слово, данное человеку, то что же говорить о слове, данном Господу Богу, который превосходит всех своим величием!

— Ну а как замок? Говорят, что под ворота подведена мина. Долго ли вы выдержите? — спрашивали многочисленные голоса.

— Мина либо подведена, либо будет подведена, но перед воротами устроен вал, и я приказал туда втащить орудия. Братья дорогие, побойтесь Бога и подумайте, что, сдаваясь, придется предать храмы Божьи в руки неверных, они превратят их в свои мечети, чтобы совершать в них нечестивые службы свои. Как же вы можете так легко говорить о сдаче, как можете вы открыть ворота и впустить неприятеля в самое сердце отчизны? Я сижу в замке и не боюсь мин, а вы боитесь, находясь в городе, вдали от них. Ради бога, не сдавайтесь, пока живы! Пусть воспоминание о нашей обороне перейдет к потомству, как перешла Збаражская осада.