Пан Володыевский
Шрифт:
Когда настали длинные ноябрьские вечера и в широкой степи было спокойно и безопасно, так как травы уже высохли, в доме полковника офицеры собирались ежедневно. Приходил пан Мотовило, начальник казаков, русин родом, человек худой как щепка, длинный как жердь, не молодой, двадцать лет не покидавший полей сражений; приходил пан Дейма, брат того, который убил пана Убыша, а вместе с ним и пан Мушальский, когда-то богатый человек, в раннем возрасте попавший в плен к туркам; долгое время он был гребцом на галерах, потом бежал из плена, бросил свои поместья и стал мстить за свои обиды всему племени Магомета. Это был несравненный стрелок из лука, без промаха простреливавший цаплю на лету. Приходили и два загонщика — пан Вильга и пан Ненашинец, великие воины, и пан Громыка, и пан Бавдынович, и многие другие. Когда они начинали рассказывать, то рассказывали так живо, что казалось, будто видишь весь этот мир Востока перед собою: и Бахчисарай, и Стамбул, и минареты, и святыни лжепророка, и голубые воды Босфора, и фонтаны, и двор султана, и весь этот каменный город с кишащей в нем толпой, и войска, и янычар, и дервишей, и всю эту страшную саранчу, сверкавшую цветами радуги,
В обширной горнице старые воины усаживались в круг, подобно стае аистов, утомленных длинным перелетом, которые садятся на степном кургане.
На очаге горели смолистые бревна, заливая горницу ярким светом. По распоряжению Баси у очага грелось молдавское вино; слуги черпали его кружками и подавали рыцарям. За стенами раздавалась перекличка стражи, в комнатах стрекотали сверчки, на которых жаловался Володыевский, а в щели, законопаченные мохом, свистел временами северный, ноябрьский ветер, который становился все холоднее. Как приятно было в такие холода сидеть в теплой светлой горнице и слушать рассказы о рыцарских приключениях! В один из таких вечеров пан Мушальский рассказывал:
— Пусть Господь Всевышний не оставит без попечения своего всю Речь Посполитую, нас всех, наипаче же ее милость пани, присутствующую здесь, досточтимую супругу коменданта нашего, на добродетели и красоту коей взирать мы недостойны! Не хочу я равняться с паном Заглобой, приключения коего могли бы привести в изумление самое Дидону и ее прислужниц, но если вам самим угодно слушать меня, то, чтобы не обидеть компании, я отговариваться не стану.
В молодости унаследовал я на Украине, близ Таращи, значительное состояние. Были у меня еще две деревни, оставшиеся после матери в спокойном крае, около Ясла, но я предпочитал жить в имениях отца, ибо здесь было ближе к орде и легче натолкнуться на приключения. Мои воинственные наклонности тянули меня в Сечь, но там нам делать было уже нечего. Все же ходил я в Дикие Поля в компании таких же, как я, непосед и испытал всю прелесть степной жизни. Хорошо бы было мне в моих поместьях, если бы не дурной сосед. Это был простой мужик из-под Белой Церкви, который в молодости был в Сечи, дослужился там до куренного атамана и был отправлен послом в Варшаву, где и получил шляхетство. Звали его Дыдюк. А надо вам знать, что мы ведем наш род от некоего вождя самнитов, по прозвищу Муска, что по-нашему значит муха. Этот Муска после несчастных походов против римлян прибыл ко двору Земовита, сына Пяста, который для удобства назвал его Мускальским, что впоследствии было переделано в Мушальского. Чувствуя, что во мне течет столь благородная кровь, я с великим презрением относился к Дыдюку. Если бы он, шельма, умел еще ценить ту честь, которой он удостоился, и признавать верховенство шляхетского сословия над всеми другими, я бы ничего против него не имел. Но, владея на правах шляхтича землею, он еще издевался над шляхетским достоинством и всегда говорил так: «Нешто тень моя от этого длиннее стала? Был я казаком, казаком и останусь, а ваше шляхетство и все ваши вражьи ляхи — вот они где у меня!» И не могу вам передать, сколь непристойный жест при этом он делал, ибо присутствие ее милости пани мне не дозволяет. Дикое бешенство охватило меня, и я начал его преследовать. Он не испугался, он был человек смелый и не оставался в долгу. Он готов был бы драться на саблях, но я этого не хотел, помня его низкое происхождение. Я возненавидел его, как заразу, и он стал преследовать меня ненавистью. Однажды в Тараще на рынке он выстрелил в меня и чуть было меня не убил, я же обухом ранил его в голову. Дважды делал я наезды на его усадьбу со своими дворовыми, дважды нападал он на меня с бродягами. Меня он не победил, но и я с ним не мог справиться. Я хотел с ним судиться, но какой там суд на Украине, где еще и поныне Дымятся пепелища. Там, кто призовет разбойников, может не обращать внимания на всю Речь Посполитую! Он так и делал, оскорбляя при этом нашу общую мать-отчизну, забыв, что именно она почтила его шляхетским достоинством и прижала к своей груди, дала ему привилегии, в силу коих он обладал землей, дала свободу, и такую, какой бы он не мог получить ни в одном другом государстве. Если бы мы могли встречаться, как соседи, у меня, конечно, не было бы недостатка в аргументах, но мы встречались не иначе как с ружьем или с саблей в руках. Ненависть росла во мне с каждым днем, я даже пожелтел. Я только об одном и думал, как бы его схватить. Я знал, что ненависть — грех, и потому хотел только исполосовать ему спину батогами за это отступничество от шляхетства, а потом простить ему все прегрешения, как подобает истинному христианину, и, наконец, приказать застрелить его…
Но Богу угодно было решить иначе.
Была у меня за деревней пасека хорошая, и пошел я однажды осмотреть ее. Дело было к вечеру. Пробыл я там не больше пяти минут, как вдруг послышался крик. Я обернулся — над деревней густое облако дыма. Вот бегут люди со всех сторон с криком: «Орда! Орда!» А вслед за людьми, говорю я вам: целая туча!.. Стрелы летят, как дождь, и куда ни взглянешь, — всюду бараньи тулупы и дьявольские морды татарские. Я к лошади. Но не успел я вдеть ногу в стремя, как на шею мне накинули пять или шесть арканов. Я был силен и старался вырваться… Но один в поле не воин. Три месяца спустя я очутился за Бахчисараем в татарской деревне Сугайдзик вместе с другими невольниками.
Господина моего звали Сальма-бей. Он был татарин богатый, но бесчеловечный и с невольниками на руку тяжел. Нам пришлось под батогами рыть колодцы и работать в поле. Я хотел выкупиться, средства у меня были. Через одного армянина я посылал письма в мои имения под Яслами. Не знаю, письма ли не дошли или, быть может, выкуп был перехвачен по дороге, но ничего из этого не вышло. Меня повезли в Царьград и продали на галеры. Многое можно бы рассказать про этот город, и я не знаю, есть ли в мире город красивее и больше его. Людей там столько,
Велико могущество турецкое, и ни одному монарху не подвластно столько королей, сколько их подвластно султану. Сами турки говорят, что если бы не Лехистан (так они называют нашу мать-отчизну), тогда бы они давно уже были властелинами всего земного шара. «За спиной ляха, — говорят они, — весь остальной мир в нечестии живет, ибо лях лежит, как пес, у подножия креста, и нам руки кусает». И они правы, ибо всегда так было и так есть… Вот мы, к примеру, в Хрептиеве, и те команды, что подальше, — в Могилеве, в Ямполе, в Рашкове, разве не то же самое делаем? Много дурного в нашей Речи Посполитой, но я так полагаю, что эта деятельность наша некогда зачтется нам Господом, и люди ее оценят.
Но я возвращаюсь к тому, что со мной приключилось. Те невольники, что живут на суше, в городах и в деревнях, не знают такого гнета, как те, что должны грести на галерах. Таких невольников приковывают к борту судна и не расковывают никогда: ни днем, ни ночью, ни в праздники, ни в будни; они живут в цепях до самой смерти; если тонет корабль в пучине, с ним вместе тонут и невольники. Все они, нагие, мерзнут от холода, мокнут под дождем, томятся от голода, и одно им остается — слезы и непосильный труд, ибо весла так тяжелы и велики, что надо ставить двоих невольников у одного весла.
Меня привезли ночью и заковали, поместив против какого-то товарища по несчастью; в темноте я не мог разглядеть его. Когда я услыхал стук молота и звон кандалов, — боже мой! — мне казалось, что забивают гвозди в мой гроб, хотя, быть может, я бы тогда это предпочел! Я стал молиться, но надежду мою точно ветром сдуло… Стоны мои каваджи заглушал батогами, и так я просидел всю ночь, пока не рассвело… Взглянул я на того, кто греб вместе со мной… Господи боже мой! Угадайте, Панове, кто сидел против меня? Дыдюк!
Я узнал его тотчас, хоть был он наг, исхудал, и борода у него выросла по пояс, он уже давно был продан на галеры. Я глядел на него, он на меня; узнал и он меня. Мы ничего не сказали друг другу… Вот что случилось с нами обоими! Но такая ненависть была еще в нас, что мы не только не поздоровались по-божески, но каждый из нас обрадовался даже, что его враг должен также страдать. В тот же день корабль отправился в путь. Странно было сидеть у одного весла с величайшим врагом, есть из одной миски всякую тухлятину, которой у нас и собаки есть не стали бы, переносить одни и те же мучения, дышать одним воздухом, вместе страдать, вместе плакать… Мы плыли по Геллеспонту, а потом по Архипелагу, и… Там остров у острова, и все в турецкой власти… Оба берега тоже… Весь мир… Тяжело было! Днем жара невыносимая. Солнце так жжет, что вода того и гляди загорится от него. А когда солнечные лучи начнут дрожать и играть на волнах, — кажется, будто огненный дождь идет. Мы обливались потом, язык присыхал к небу. Ночью от холода мерзли… Ниоткуда не было утешения — одна скорбь, сожаление об утраченном счастье, изнурение и усталость. Нет, словами этого не скажешь… Во время одной из стоянок, уже у греческой земли, видели мы с палубы знаменитые развалины тех храмов, которые когда-то построили древние греки… Колонна возле колонны, и все они золотыми кажутся, так пожелтел мрамор от старости. Видишь все как на ладони, все это стоит на возвышенности, и небо там точно бирюзовое… Потом мы плыли вокруг Пелопоннеса. Дни шли за днями, недели за неделями, а мы с Дыдюком не сказали друг другу ни слова: гордость и злопамятство все еще жили в наших сердцах. Но мало-помалу стали мы сгибаться под десницею Господней. От трудов, от перемены воздуха грешные тела наши стали почти отпадать от костей; раны от ударов кнута стали гноиться от солнечного зноя. По ночам мы молили Бога о смерти. Чуть бывало вздремну, — слышу, как Дыдюк говорит: «Христе, помилуй, Святая Пречистая, помилуй, дай умерты!» И он тоже слышал и видел, как я молился и протягивал руки Богородице и Ее Младенцу. А тут морской ветер точно выдул из нас ненависть… Все меньше и меньше ее было… Потом уже, плача о себе, я плакал и о нем. И смотрели мы друг на друга уже совсем иначе. Стали мы выручать друг друга. Когда я обливался потом и уставал смертельно, он греб за меня, а то я за него… Принесут, бывало, миску с едой, каждый смотрит, чтобы и другому хватило. Говоря попросту, мы уже полюбили друг друга, но сознаться в этом первый никто не хотел… У него, у шельмы, была украинская душа… И только, когда нам стало уж очень тяжело, узнали мы, что на другой день придется встретиться с венецианским флотом. Припасов было мало, и нам жалели всего, кроме кнута. Наступила ночь, стонем мы оба потихоньку, каждый по-своему усердно молимся… Вдруг я увидел при свете луны, что из глаз у него текут слезы и тихо капают на бороду. Сжалось у меня сердце, и сказал я ему: «Дыдюк, ведь мы из одной страны, простим же друг другу обиды наши!» Как услышал он это — боже ты мой! Как вскочит Дыдюк, как заревет, только цепи зазвенели… Через весло бросились мы друг другу в объятия, целуясь и плача… Не помню, долго ли мы так обнимались, помню только, что оба мы вздрагивали от рыданий.
Тут пан Мушальский прервал свой рассказ и принялся пальцами вытирать глаза. Настала минута молчания — шипел огонь, стрекотали сверчки, на дворе свистел холодный северный ветер. Пан Мушальский передохнул и продолжал:
— Господь Бог, как вы увидите, благословил нас и оказал нам свою милость, но в ту ночь мы жестоко поплатились за наше братское чувство. Обнимаясь, мы перепутали наши цепи, и не было никакой возможности их распутать. Пришли надсмотрщики и распутали нас, но кнут свистел над нами больше часа. Нас били куда попало. Обливался я кровью, обливался и Дыдюк — смешалась наша кровь и потекла одной струей в море. Но это ничего… давно это уж было… во славу Божью!