Пан Володыевский
Шрифт:
— Ради бога, что я вижу?! — воскликнул он.
Потом встал, направился прямо к Меллеховичу и сказал:
— Азыя, а что ты тут делаешь, бездельник?!
И поднял руку, чтобы схватить липка за ворот, но он вспыхнул в одну минуту, как порох, брошенный в пламя, потом побледнел, как смерть, и, схватив своей железной рукой руку Нововейского, сказал:
— Я вас не знаю! Кто вы такой?
И оттолкнул пана Нововейского с такой силой, что тот отшатнулся на середину комнаты. Некоторое время от бешенства он не мог произнести ни слова, наконец перевел дыхание и стал кричать:
— Пан комендант! Это
— Азыя! — сказала, дрожа всем телом, Эва.
Меллехович даже не взглянул на нее. Он впился глазами в пана Нововейского и, раздувая ноздри, с невыразимой ненавистью смотрел на старого шляхтича и сжимал рукоятку ножа.
От движения ноздрей усы его начали дрожать, а из-под усов сверкали белые зубы, точно клыки у разъяренного зверя.
Офицеры окружили их. Бася выскочила на середину комнаты между Меллеховичем и Нововейским.
— Что это значит? — спросила она, морща брови. Вид ее несколько успокоил противников.
— Пан комендант, — сказал Нововейский, — это значит, что он мой человек, его зовут Азыей — он беглый. Смолоду, служа в войске на Украине, я нашел его полуживого в степи и приютил. Он татарчонок. Двадцать лет он воспитывался в моем доме и учился вместе с моим сыном. Когда сын бежал, он выручал меня по хозяйству, пока ему не вздумалось амурничать с Эвкой; заметив это, я приказал его выпороть, и он бежал. Под каким именем он здесь?
— Меллехович.
— Это вымышленное имя. Он — Азыя, и только! Он говорит, что меня не знает, но я его знаю, и Эва знает.
— Господи! — сказала Бася. — Да ведь сын ваш много раз его видел, как же он его не узнал.
— Сын мой мог не узнать: когда он убежал из дому, обоим им было по пятнадцати лет, а Меллехович еще шесть лет жил у меня; за это время он очень изменился, вырос, усы вот есть. Но Эва сейчас же его узнала. Уж вы, Панове, скорее должны верить мне, гражданину, чем этому крымскому бродяге!
— Пан Меллехович — гетманский офицер, — сказала Бася, — это нас не касается.
— Позвольте мне расспросить его. Audiatur et altera pars [20] , — сказал маленький рыцарь.
Но пан Нововейский разозлился.
— Пан Меллехович! Какой он пан! Мой слуга, который здесь живет под чужим именем! Завтра же я этого пана своим псарем сделаю, а послезавтра велю выпороть этого пана, и в этом препятствовать мне сам гетман не может — я шляхтич, и свои права знаю!
20
Следует выслушать и другую сторону (лат.).
На это пан Михал повел усами и уже несколько резче сказал:
— А я не только шляхтич, но и полковник, и тоже знаю свои права! Своего человека вы можете искать по закону, можете даже обратиться к гетманскому суду, но здесь могу приказывать только я, и никто другой!
Пан Нововейский сразу опомнился, сообразив, что он говорит не только с комендантом, но и с начальником своего сына, и притом с самым славным рыцарем Речи Посполитой.
— Пан полковник! — сказал он уже более мягким тоном. —
— Меллехович, что ты скажешь на это? — спросил Володыевский.
Татарин уставился глазами в землю и молчал.
— Что тебя зовут Азыя, мы все знаем! — прибавил Володыевский.
— Что тут искать других доказательств, — сказал Нововейский. — Если он мой человек, то у него на груди наколоты синей краской рыбы.
Услыхав это, пан Ненашинен широко открыл рот и глаза и, схватившись за голову, воскликнул:
— Азыя Тугай-беевич!..
Все оглянулись на него, а он дрожал весь, точно у него открылись все его прежние раны.
— Это мой пленник! Он Тугай-беевич! Боже! Это он!..
А молодой липок гордо поднял голову, обвел всех присутствующих своими соколиными глазами и, разорвав жупан на своей широкой груди, сказал:
— Вот рыбы… Я сын Тугай-бея!
VIII
Все умолкли: так велико было впечатление, произведенное именем страшного воина. Ведь это он вместе с грозным Хмельницким потрясал всей Речью Посполитой; он пролил море польской крови; он истоптал копытами своих лошадей всю Украину, Волынь, Подолию и галицкие земли, разрушал замки и города, сжигал деревни, десятки тысяч людей брал в плен. Сын этого человека стоял теперь перед ними в Хрептиевской станице и сказал всем прямо в глаза: «Вот у меня на груди синие рыбы… Я, Азыя, — плоть от плоти Тугаевой!» Но люди того времени так преклонялись перед людьми высокой крови, что, несмотря на весь ужас, какой внушало им имя славного мурзы, Меллехович вырос в их глазах, точно все величие отца перешло на него.
Все смотрели на него с изумлением, особенно женщины, для которых всякая тайна имеет особую прелесть; он же стоял гордо, не опуская головы, как будто после этого признания вырос в собственных глазах; наконец он сказал:
— Этот шляхтич (тут он указал на Нововейского) говорит, что я его слуга, а я ему скажу на это, что отец мой на коня садился со спин людей познатнее его! Впрочем, он правду говорит, что я у него жил; да, я у него жил и под его плетью моя спина обливалась кровью, чего я ему не забуду, помоги мне бог! Я назвался Меллеховичем, чтобы избежать его преследования. Я мог бы бежать в Крым, но так как я кровью и жизнью служу этой отчизне моей, то теперь я ничей, как только гетмана. Мой отец — родственник ханов, и в Крыму меня ожидали богатство и роскошь, но я остался здесь в унижении, ибо люблю эту мою отчизну, люблю и пана гетмана, люблю и тех, кто никогда ничем меня не оскорбил.
Сказав это, он поклонился Володыевскому, а перед Басей склонился так низко, что чуть не коснулся головой ее колен; затем, взяв саблю под мышку, он вышел из комнаты, ни на кого не взглянув.
С минуту продолжалось молчание; первым заговорил пан Заглоба:
— Ха! Где пан Снитко? Я говорил, что этот Азыя волком смотрит, а оказывается, он волчий сын…
— Львиный сын! — ответил Володыевский. — И кто знает, не пошел ли он в отца?!
— Панове! Ведь вы заметили, как у него зубы засверкали, — точь-в-точь, как у старого Тугая, когда он гневался, — сказал пан Мушальский. — Уже по этому одному я узнал бы его: я часто видел Тугай-бея!