Пан Володыевский

Сенкевич Генрик

Потом он стал рассказывать о своей давнишней несчастной любви к Эве. Не жить ему без этой девушки. Он любит ее, хотя и безо всякой надежды, долгие годы, — и никогда не перестанет любить. Но между ним и старым паном Нововейским стоит давнишняя ненависть, и их разделяют прежние отношения слуги и господина. Пани одна могла бы их примирить друг с другом, а если она этого не сможет, то, по крайней мере, защитит девушку от отцовской жестокости, от его побоев.

Володыевский, быть может, предпочел бы, чтобы Бася не вмешивалась в это дело, но так как он

сам любил помогать людям, то и не удивлялся ее доброму сердцу. Все же он не ответил еще Азые утвердительно, не уступил даже новым слезам Эвы; он только запирался в канцелярии и раздумывал.

Наконец он вышел однажды к ужину с прояснившимся лицом. После ужина он спросил вдруг Тугай-беевича:

— Азыя, а когда тебе ехать отсюда?

— Через неделю, ваша вельможность, — ответил с беспокойством татарин. — Галим, должно быть, уже окончил переговоры с Крычинским.

— Тогда вели выложить сеном большие сани, ты повезешь двух дам в Рашков.

Услыхав это, Бася захлопала в ладоши и бросилась к мужу, за ней бросилась Эвка, а за нею в бешеном порыве радости склонился к его ногам и Азыя; маленький рыцарь стал даже от них отмахиваться.

— Успокойтесь! — говорил он. — Что такое? Как людям не помочь, когда помочь можно, — сердце ведь не камень. Ты, Баська, возвращайся поскорее, любовь моя, а ты, Азыя, береги ее: этим вы лучше всего меня отблагодарите. Ну, ну, довольно!

Тут он начал шевелить усиками и сказал, чтобы скрыть свое смущение:

— Хуже всего, — это бабьи слезы. Как только увижу эти слезы, тут мне и крышка. Но ты, Азыя, должен благодарить не только меня и мою жену, но и вот эту панну, которая, как тень, ходила за мной со своим горем. Ты должен ее отблагодарить за такую любовь!

— Отблагодарю! Отблагодарю! — странным голосом сказал Тугай-беевич и, схватив руки Эвы, начал их целовать так порывисто, что можно было подумать, что он их укусит.

— Михал, — воскликнул Заглоба, указывая на Басю, — что же мы будем здесь делать без этого котенка?

— Да, тяжело будет, — отвечал маленький рыцарь, — ей-богу, тяжело!

Потом он добавил еще тише:

— А может быть, за доброе дело Господь Бог благословит нас потом… Вы понимаете?

Между тем «котенок» просунул между ними свою русую любопытную головку.

— Что вы говорите?

— Э… ничего… — ответил Заглоба, — говорим, что весной, должно быть, аисты прилетят!

Баська принялась тереться щекой о щеку мужа, как настоящий котенок.

— Михалок, я там долго сидеть не буду! — сказала она тихо.

После этого разговора начались совещания относительно путешествия, которые продолжались несколько дней. Пан Михал сам за всем присматривал, приказал при себе привести в порядок сани и обить их шкурами лисиц, затравленных осенью. Пан Заглоба принес свой тулуп, чтобы было чем прикрыть в дороге ноги.

Решено было отправить воз с постелями и съестными припасами, а также и лошадь Баси, чтобы в местах труднопроходимых и опасных Бася могла выйти из саней и сесть на лошадь. Пан Михал больше всего боялся

спуска, ведущего в Могилев, где, действительно, приходилось лететь вниз сломя голову. Хотя не было ни малейшего повода бояться какого-либо нападения, все же маленький рыцарь велел Азые всегда высылать людей вперед на разведки, на ночлеги останавливаться только там, где есть военные команды, выезжать с рассветом, останавливаться до сумерек, в дороге не мешкать.

Пан Михал так заботливо все обдумал, что собственноручно зарядил Васины пистолеты и уложил их в чехлы у седла.

Пришла, наконец, минута отъезда.

На дворе было еще темно, когда двести лошадей липков стояли уже наготове.

В доме коменданта тоже было необычайное движение. В каминах горел яркий огонь. Собрались все офицеры: маленький рыцарь, пан Заглоба, пан Мушальский, пан Ненашинец, пан Громыка, пан Мотовило, а с ними и все другие офицеры — все хотели проститься. Баська и Эвка, еще румяные после недавнего сна, пили подогретое вино. Володыевский сидел рядом с женой, обняв ее рукой за талию. Заглоба сам подливал вино и каждый раз говорил им:

— Еще! Ведь морозно!

Бася и Эвка одеты были по-мужски; в пограничных местностях женщины всегда так путешествовали. У Баси была сабелька; одета она была в барсучью шубку, отороченную мехом ласки, горностаевую шапочку с наушниками, очень широкие шаровары, похожие на юбку, и в мягкие сапожки до колен, тоже отороченные мехом. Сверх всего этого она должна была надеть теплую шубу с капюшоном для защиты лица. Но пока лицо ее было еще открыто, и все, как всегда, восхищались ее красотой; а другие жадно глядели на Эвку, влажные губы которой были сложены точно для поцелуя; многие не знали, на которую из них смотреть, так прекрасны были они обе, и офицеры шептали друг другу:

— Тяжело жить человеку в таком безлюдье! Счастливый комендант! Счастливый Азыя!.. Ух!..

В камине весело трещал огонь, а на задворках послышалось пение петухов. Медленно занимался день — морозный и погожий. Крыши сараев и солдатских квартир, покрытые толстым слоем снега, порозовели.

Со двора доносилось фырканье лошадей и скрип шагов идущих по снегу солдат, которые собрались, чтобы проститься с Басей и с липками.

Наконец Володыевский сказал:

— Пора!

Услыхав это, Бася вскочила и бросилась в объятия мужа. Он прильнул своими губами к ее губам, потом крепко прижал ее изо всех сил к груди, целовал ее в глаза, в лоб и опять в губы.

Долго продолжалась эта минута: любили они друг друга бесконечно.

После маленького рыцаря пришла очередь пана Заглобы, затем стали подходить и другие офицеры и целовали руку Баси; она то и дело повторяла своим звучным, серебристым детским голоском:

— Оставайтесь в добром здоровье, Панове! Оставайтесь в добром здоровье!

И обе они с Эвкой стали надевать шубы с капюшонами, так что совсем утонули в мехах. Им широко отворили двери, через которые ворвались клубы морозного воздуха, — и все общество очутилось на дворе.