ПАПАПА (Современная китайская проза)

Янь Мо

Новый реализм ставил своей целью разобраться со страхом и фрустрациями, сопровождающими жизнь и выживание в современном обществе. Такие писатели, как Фан Фан, Чи Ли, Е Чжаоянь, Лю Чжэньюнь, Ли Сяо и авторы публикуемых в этом сборнике повестей Дэн Игуан и Лю Хэн, сосредоточили своё внимание на повседневной жизни горожан, в особенности рабочего класса, который на протяжении многих лет идеализировали и делали центром внимания литературы. Тем самым они демифологизировали миф, увековеченный в социалистическом реализме, — миф об абсолютной добродетели и высокой идейности рабочего класса.

Были не только ниспровергнуты эстетические полюса — «хороший — плохой», «светлый — тёмный», «возвышенный — низменный», «форма — содержание», — но и реальность, лежащая между этими полюсами, которая

прежде была исключена из литературы, теперь выдвинулась на авансцену. Описание этой реальности имело своей целью повторное обретение первичной и истинной сущности жизни, в основном путём приземлённых описаний жизни городской молодёжи, и в особенности их материальных трудностей — таких как поиск работы или жилья или нахождение баланса между семьёй и карьерой. Смешивая такие маргинальные жанры, как пародия и комедия, с привилегированным методом реализма, авторы оспаривали гегемонию литературного метода; в процессе «отделения» периферийные жанры пародировали центральный метод и показывали его относительность, что служило свидетельством материализации литературного плюрализма.

В то время как новый реализм исследовал периферийное в жизни и литературе, Су Тун, Юй Хуа, Сунь Ганьлу и другие прозаики «новой волны» ставили под сомнение эпистемологические границы реализма, задаваясь вопросом, можно ли в принципе передать реальность. Традиционно реализму свойственно чувство исторического прогресса. Предполагается, что нарисованная им всесторонняя картина социальной реальности представляет собой точную запись исторической правды. Литература «новой волны» вслед за модернистской прозой сделала бессмысленной идею о том, что вымысел передаёт ощущение реальности.

Представители «нового реализма» и «новой волны» в основном родились в конце 1950-х или начале 1960-х гг. Они не пережили ни социалистического идеализма 50-60-х гг., ни фанатизма и радикализма «культурной революции». Получая высшее образование уже в период реформ и открытости, они обладали плюралистическим взглядом на мир и были восприимчивы к западной культуре вообще и к современной западной литературе в частности. Если в первой половине 1980-х гг. писатели и критики ещё продолжали обсуждать, применим ли западный модернизм в китайской литературе, после литературы «поиска» они настолько глубоко погрузились в западные постмодернистские теории, что для них было невозможным заниматься литературой и исследовать её вне системы западных постмодернистских воззрений. В 1990-е гг. литераторы использовали широкий диапазон западных методов, включая деконструкцию Ж. Деррида, психоанализ Ж. Лакана, новый марксизм У. Бенджамина и Ф. Джеймсона, постструктурализм М. Фуко и феминизм Э. Сиксу.

Китайская литература 1980-х гг., а затем и 1990-х гг. пережила значительную трансформацию: писатели больше не воспринимают как данность необходимость служения политическим целям, а новые эстетические модели всё больше отдаляют литературу от дидактизма и способствуют индивидуальному самовыражению.

Надежда К. Хузиятова.

ХАНЬ ШАОГУН ПАПАПА

I

Появившись на свет, он спал два дня и две ночи — не открывал глаз, не пил, не ел, лежал, словно мёртвый, чем напугал родственников. И только на третий день разразился криком. Когда он начал ползать, деревенские жители забавы ради занялись его воспитанием. Вскоре он выучил два слова: первое — «папа», второе — «…мама». Последнее было бранным словом, но в устах ребёнка оставалось лишь набором звуков.

Прошло три года, потом пять лет, потом семь, восемь, а он по-прежнему умел говорить только эти два слова. Взгляд у него был бессмысленным, движения — неуклюжими, а уродливая голова слишком большой — она была похожа на перевёрнутую тыкву-горлянку, наполненную неизвестно чем. Сразу после еды, в запачканной жиром одежде и с крошками на губах, он нетвёрдой походкой отправлялся бродить по деревне, приветствуя всех встречных и поперечных — мужчин, женщин, стариков и даже детей — радостным криком: «Папа!» Если вы смотрели на него пристально, ему это

не нравилось, он поднимал глаза, глядя куда-то поверх вашей головы, потом переводил на вас недобрый косой взгляд и, буркнув: «…мама», убегал прочь. Поднимать глаза ему было очень тяжело — похоже, для этого приходилось напрягать шею, а вместе с ней и всю верхнюю часть туловища. Поворачивать голову тоже было непросто: на слабой шее она болталась из стороны в сторону, словно горошина перца в ступке, и, прежде чем повернуть, нужно было сильно наклонить её, чтобы удержать в одном положении. Особенно трудно было бежать: он припадал на одну ногу и не мог удерживать равновесие, поэтому двигался, сильно наклонившись вперёд, а чтобы разглядеть, куда бежит, изо всех сил старался смотреть вверх. Шаги при этом он делал очень большие, словно растягивая их, как бегуны перед финишем.

Каждому человеку нужно имя, чтобы написать его на красной бумаге свадебного приглашения или на надгробии. Так он стал Бинцзаем. [1]

У Бинцзая было много «пап», но своего настоящего отца он никогда не видел. Говорят, тот был недоволен, что жена ему досталась некрасивая, да ещё и произвела на свет это вредоносное семя. Вскоре после рождения сына он, закупив партию опиума, покинул горы и назад не вернулся. Одни говорили, что его прикончили бандиты, другие «что он в Юэчжоу открыл лавку и торговал доуфу, а третьи утверждали, будто он „касался цветов и волновал травы“ [2] и, прокутив все деньги, побирался в Чэньчжоу на улице». Жив он был или нет — неизвестно, да это и не важно.

1

Бинцзай — букв. «Третий детёныш». Бин — третий знак десятеричного цикла (но и «третий» в любой другой цепочке перечислений); ассоциируется со стихией огня, югом, летом.

2

То есть прелюбодействовал.

Мать Бинцзая выращивала овощи, держала кур, а ещё была повитухой. Частенько женщины приходили в дом, шушукались, затем мать брала ножницы и всё, что нужно в таких случаях, и, тихо перешёптываясь с пришедшими, выходила вслед за ними. Этими ножницами делали выкройки для обуви, шинковали капусту, стригли ногти — и ими же кроили новое поколение жителей горной деревушки. Мать Бинцзая скроила немало новых жизней, но комок мяса, который вышел из её тела, так и не смог стать человеком. Она ходила по травникам, молилась Будде, била поклоны деревянным и глиняным божкам, но её сыну так и не дано было выучить третье слово.

Говорили, будто однажды, много лет назад, она, бросая на пол охапку дров, раздавила паука. Паук был величиной с глиняный горшок, глаза зелёные, туловище красное, паутина как полотно. Когда он горел в печке, смрад стоял по всей горе и держался три дня. Это, конечно, был паук-оборотень. Она прогневала высшие силы, за что немедленно последовало воздаяние, — чему тут удивляться?

Неизвестно, знала она о пауке-оборотне или нет, только у неё случился припадок, и тогда односельчане залили ей в рот нечистоты. Выздоровев, она начала полнеть и растолстела, как каток для обмолота зерна, так что с боков складками свисал жир. Лишь в одном они с сыном были похожи друг на друга — иногда она смотрела на людей таким же недобрым косым взглядом.

Мать и сын жили на отшибе в деревянном доме, построенном, как и все дома в деревне, из очень толстых брёвен, с такими же толстыми столбами — лес в здешних местах ничего не стоил. Перед входом частенько сушились пёстрые детские штанишки и тюфяки в разводах от мочи, похожих на листья лотоса; конечно, это была работа Бинцзая. У двери дома Бинцзай протыкал земляных червей, размазывал куриный помёт, а наигравшись вдоволь, смотрел, пуская сопли, на прохожих.

Сталкиваясь на улице с юнцами, которые возвращались с лесоповала или отправлялись в лес охотиться — «гоняться за мясом», говорили в деревне, — он при виде этих розовощёких здоровяков мог радостно прокричать: «Папа!»