Паpоль не нужен

Семенов Юлиан

Постышев врезается в бегущую массу голодных, потных и насмерть перепуганных людей. Он кричит, но голос его не слышен, потому что заглушает его хриплое дыхание, шарканье лаптей и сапог по мерзлой дороге то однообразное и монотонное молчание, которое иной раз пострашней ора и визга. Постышев на мгновение останавливается, лавина сминает его, подхватывает, разворачивает лицом на запад и несет с собой вместе. Это как волна в шторм. Ты ощущаешь и силу свою, и ловкость, и умение плыть, а ничего не можешь поделать, чувствуешь, как тебя сминает, переворачивает и швыряет, словно щепку.

Постышева несет людской поток, несет на запад - безжалостно и мощно. С огромным трудом, продолжая что-то кричать, он вырывается на

обочину. Он стоит и смотрит на эту молчаливую людскую массу. Лицо его дергается от гнева. А гнев - от яростной жалости к этим людям, от злобы на себя, от ненависти к тем, кто так гонит бойцов.

Постышев медленно достает маузер, стреляет три раза подряд в воздух, а потом поворачивает дуло на бегущих. От выстрелов ближайшие к комиссару дрогнули, в лицах их появляется нечто осмысленное, человеческое.

– Кто сделает шаг, пристрелю!
– тонким голосом, враз сорвавшимся и осевшим, длинно кричит комиссар.
– Считаю до трех. Раз! Два!

А сзади напирают. Но Постышев выходит на дорогу, останавливается перед замеревшими на мгновение первыми рядами, стоит, широко расставив ноги.

– Три!
– еще страшней и жалобнее досчитывает он.

– Там конница белых, - кричат ему, - все рубает!

– Ты ее видел?!

– Я слыхал, как они орали.

– Ты ее видел?!

– Слышал.

– Иди сюда.

– Застрелишь?

– Иди сюда.

К Постышеву выходит молоденький паренек.

– На, - говорит Постышев и протягивает ему свой маузер, - если через пять минут здесь появится конница белых - стреляй мне в лоб.

Постышев достает часы, протягивает их другому бойцу, что стоит поближе, и просит:

– Засеки время.

Парень поднимает маузер и целит Постышеву в лоб.

– Ты кто?
– спрашивает он.

– Большевик я. Большевик, - отвечает Павел Петрович.
– А ты с курком не балуй, ахнешь - вздернут тебя на суку за комиссара фронта.

– Постышев, Постышев, - пошел шепоток по рядам.
– Постышева кончают. Постышев...

Тихо делается кругом и пусто. Только каждый в себе слышит, как часы тикают. Это перед смертью каждый слышит, даже если часов сроду не имел.

– Трусы, жалкие трусы, - гневно и очень тихо говорит Постышев, глядя в черное рыло маузера, нацеленное ему в лоб.
– Испугались врага, которого даже не видели в глаза. Трусы...

– Так их вона сколь прет, гражданин комиссар. Ужасть как пушками лупцуют.

– Ты живой, ты молчи, - говорит Постышев.
– Мертвые, которых ты, сбежав, предал, сейчас могут говорить. А ты стой и жди, когда пройдут пять минут, и смотри, как твоему комиссару целят в лоб. И молчи.

– На, - говорит парень, которому Постышев передал маузер, - на, говорит он соседу, - не могу я.

– Бежать мог?!
– орет Постышев.
– Так вот ты смоги и целить мне в лоб. Смоги! Трус!

– Пять минут прошло, - говорит боец, - слышь, ребята, цокает. Не иначе как копыта... Конница это, гражданин комиссар, их конница.

– Меня вздернут на первом суку, а я стою и не боюсь, а ты бросил винтовку, дрожишь и лицом мелеешь? Эх вы, смотреть на вас гадостно...

ДАЙРЕН

_____________________________________________________________________

Поздний вечер. Вокзал оцеплен полицией. На перроне состав, уходящий на Харбин. Последний вагон, классный, прицеплен специально для военмина Блюхера, который срочно уезжает в Читу. Положение катастрофическое, и Совмин отозвал Василия Константиновича на фронт. Провожать его пришли Петров и генерал Танака - хоть и началась война, а дипломатический церемониал прежде всего. Да и как не покуражиться над контрагентом в переговорах армия его разгромлена, отступает, а правительство, надо думать, в ближайшее время удовлетворит все требования Японии. Нет ничего приятнее для

военачальника, как вид агонизирующего противника. Танака поэтому необыкновенно вежлив с Блюхером. Он держит его под руку, приветливо улыбается и на прощание говорит:

– Мой дорогой министр! Я желаю вам от всего сердца счастливо добраться до Читы, но боюсь - опоздаете...

– Ничего, - отвечает Блюхер, - до Читы я успею, а переговоры мне с вами придется, видно, заканчивать во Владивостоке.

Ответ быстро переводят Танака. Тот сосредоточенно слушает, мило улыбается. Просит:

– Что еще веселого скажет господин русский министр?

Ревет паровозный гудок, и только это спасает переводчика от мучений при дословном переводе того, что выпалил Блюхер. Петров отворачивается, чтобы не было видно его усмешки. Обнимает и целует Блюхера. Василий Константинович вскакивает на подножку, и поезд начинает набирать скорость.

По перрону, пропущенный полицией, бежит человек с чемоданчиком. Он вскакивает в предпоследний вагон, и чьи-то заботливые руки поддерживают его на площадке. Фонарь высвечивает лицо. И видно, что это князь Юрий Мордвинов, специальный агент Гиацинтова.

ВЛАДИВОСТОК. РЕДАКЦИЯ ВАНЮШИНА

_____________________________________________________________________

Всю ночь Ванюшин с Исаевым просидели у телеграфной ленты. Они пили крепкий, заваренный Ванюшиным кофе и молча читали восторженные отклики со всех концов земли на <бесподобную по мужеству операцию на Дальнем Востоке>. Вечерние парижские газеты дали под огромными шапками свои комментарии к событиям в России: <Величие победы - в стремительности наступления!>, <Смерть или Кремль!
– лозунг героев белой гвардии>, <Реальные шансы на Кремль>. Лондонские газеты, более трезвые в оценках, также очень пространно комментировали события в России, но перспектив пока не намечали. Молчали только газеты двух великих держав: Японии и США. Япония делала вид, что все происходящее за Владивостоком не представляет никакого интереса для Токио и является сугубо внутренним делом русских. Вашингтон получил шифровку из <Владиво-ньюс>, от майора Кларка, руководителя разведцентра, с просьбой дать сдержанный комментарий только в утренние газеты, ибо ситуация пока еще не совсем ясна, хотя успех Меркуловых очевиден. Майор Кларк справедливо полагал, что вся эта операция бело-японцев является не столько общесоюзническим делом по освобождению России из-под большевистского ига, сколько средством Токио оказать нажим на Читу и Москву, имея в виду дайренские переговоры. Хотя переговоры велись при закрытых дверях, Кларку удалось узнать о некоторых пунктах японских требований, которые, будь они приняты Москвой и Читой, противоречили бы американским интересам на Дальнем Востоке и утвердили бы здесь гегемоном Японию. Причем это было бы санкционировано как большевиками, прими они дайренские условия, так и демократическим меркуловским правительством, которое в конечном счете к идее вольного города Владивостока относилось как к единственно возможному шансу остаться у власти, признанной миром. Расчет японцев, таким образом, был весьма перспективен. Они учитывали возможность российских парадоксов. То, что невозможно нигде в мире, возможно в России: опыт последних пяти лет доказывал это со всей очевидностью.

Молчание Вашингтона было огорчительным для Меркуловых. Поэтому Ванюшин и просидел всю ночь в редакции, ожидая возможных новостей из-за океана. Но Америка молчала, если не считать сухих, заметок, набранных петитом в разделе хроники.

– Максим, - сказал Ванюшин, растирая своей большой, доброй пятерней мясистое лицо, отекшее за ночь от курева и кофе, - вы никогда не думали о гиацинтовском хамском утверждении, что, мол, в России истинную свободу возможно сохранить только с помощью нагайки и штыка? Иначе разворуют ее, пропьют и продадут кому угодно.