Паралипоменон

Горлова Надежда

Молча прощались друг с другом, пожимая руки - сначала Ваньке Толстому, потом Сене. Я попросила Юсуфа проводить меня. Он остановился со мной у калитки и пожал руку Грише.

Гриша уходил и орал слова, смысл которых сводился к пожеланию всем спящим плодиться и размножаться. Просыпались и лаяли собаки. Мы с Юсуфом смотрели вслед Грише, и Юсуф улыбался, морща родинку в ямке у губы. Я спросила его, помнит ли он, когда мы познакомились.

Нет, не помню.

Я сказала, что летом.

Вы приехали сюда той

зимой.

Два года назад.

Я сказала: - Тогда я тебя любила.

Юсуф опустил голову и стал валенком расчищать площадку в снегу.

А сейчас?

Я сказала, что не знаю.

А как ты хочешь?

Мне все равно.

И сейчас.

А Марина не любила.

Я сказала: - И сейчас.

Меня в Чаплыгине многие любят.

А меня в Москве.

У тебя есть часы?

Без десяти три.

Юсуф разровнял площадку, и она блестела ярче, чем рыхлый снег вокруг, блестела как чистый лист бумаги.

Юсуф сказал: - Ну что, по домам, что ли?

Да, по домам.

Может, увидимся завтра. Ты с каким поедешь?

Меня дядя Василий повезет, или с третьим.

А я со вторым.

Он подал мне руку, сухую, не горячую, мягкую, как хлеб, и пошел в обход, как я ходила от Лены.

Я решила смотреть, как он идет, пока он не свернет к школе, и он сказал мне, громко, не оборачиваясь:

Я писем уже два года не пишу, времени нет, но, может, напишу, если время будет.

Оттого, что он соврал, отрекся от письма, вложенного в "Одиссею", или даже забыл о нем, мне стало хорошо.

Я ложилась спать, думая, что он почувствовал, что я не ушла и смотрю на него, и в то же время зная, что он просто не слышал, как скрипит снег у меня под ногами и как я стучу калиткой.

– 6

Мы встретились на следующий день на автобусной остановке.

Я "со вторым" ездила в "Инициатор" - крестная передавала мне мясо.

В "Инициаторе" автобус разворачивался и снова через наш поселок уходил в Лебедянь. Юсуф пересаживался в Лебедяни.

Он пришел на остановку заранее, присоединившись к бабкам, которые были на остановке уже тогда, когда шофер в Лебедяни только садился в свою кабину.

Мы поздоровались и встали у противоположных стенок жестяной остановки. Ветер бухал по крыше и вдувал снег в просветы над не доходящими до верха стенками. Снежная труха сыпалась то на меня, то на Юсуфа.

Одна бабка пела: " Тритатушки-три-та-та, тритатушки-три-та-ту!", а две другие притопывали, спасаясь от мороза. Все они были в козьих платках. Они звали и нас "поплясать", но мы отказались, стесняясь друг друга.

"Тритатушки-три-та-та" звучало как молитва, я позволила себе не противиться и повторяла эти слова вместе с неустанной молельщицей, зная, что и Юсуф повторяет.

Юсуф не поехал в "Инициатор",

и я думала, что вернусь в поселок этим же рейсом и еще раз увижу Юсуфа, когда он будет садиться, а я выйду, и специально, чтобы это сбылось, не посмотрела в окно.

Но крестная выманила меня из автобуса, завела в свой дом, потому что ее муж еще не дорубил кур, и напоила тем же самодельным вином, что было вчера у Конька.

Я спросила, не у нее ли Сенька Казаков брал вчера "брагу", и она ответила: "Да, у меня, моя бражка в округе знается".

В доме у крестной было душно, как в бане, и глаза ломило от пестроты горбатых дорожек и ковров с ткаными цветами, похожими на пироги.

ПАУЧЬЕ СЕРДЦЕ

– 1

Дядя Василий провожал меня на машине Инженера. Я сидела в темном фургоне с лязгающими дверцами.

Была сильная пурга, по фургону гулял ветер и шевелил мои волосы, выбившиеся из-под накинутого на голову шарфа. Снег, залетающий в зарешеченные окна, не таял, и как крупа перекатывался по досчатому полу.

У Шовского машина остановилась. Дядя Василий запустил в фургон парня. Крупные кудри черными кольцами торчали у него из-под собачьей шапки. Я подумала, не цыган ли он.

Парень называл меня "молодая" и предлагал "согреть". Мне было неловко с ним, я хотела скорее приехать, и ничего не отвечала. От прилива крови мне действительно стало теплее.

Как звать-то тебя, молодая? Меня Андрюхой, а тебя как?
– спрашивал парень, и я начинала его ненавидеть за пошлую, как мне казалось, стилизацию диалектной речи.

Когда парень сказал: - Нрависси ты мне, молодая, - делая ударение на "сси", - давай вертаться, - я спросила, всегда ли он так разговаривает.

Как?

Туды-сюды.

Парень сказал: - Не серчай, красавица. Мы люди неученые. Как звать-то тебя?

Я не ответила.

Парень ехал на вокзал провожать отца.

Мы остановились почти у самых перронов, дядя открыл дверцы, и я подавала ему сумки. Парень тоже подавал. Он поднимал каждую одним пальцем, кряхтел и корчился, притворяясь, что ему очень тяжело.

Ну как, познакомились?
– спросил дядя.

Я ответила, что нет.

Что ж ты, Андрюх! Это Надюшка, племянница моя.

Мое почтение, - сказал парень и согнулся, протянув мне руку. Я помедлила и подала ему ладонь в перчатке. Он сжал ее, не отпуская, выпрыгнул из фургона и поставил меня на землю.

Пойдите на вокзал, погрейтесь, - сказал дядя, закуривая.

Я с отчаяньем посмотрела в его безмятежное лицо с чертами моей матери. Мне было шестнадцать лет. Чужой, неприятный человек не отпускал мою руку, и мой дядя не замечал этого, а я из гордости не хотела признаться в своей беспомощности. И я пошла за чужим человеком в темноту, туда, куда он повел меня.