Параметрическая локализация Абсолюта

Липень Пилип

Как раз в то время он и отснял свою серию «Ржавчина», которую считал своим первым полноценным законченным циклом. К ржавчине Вадим питал нежные чувства, она напоминала ему о детстве, о школе – об акварели и химии. «Ржавчина – это символ взаимодействия и взаимопроникновения человека и природы. Природа создаёт металл – человек обрабатывает металл – природа обрабатывает обработанный металл – фотограф превращает этот побочный продукт в изобразительное искусство», – написал он в аннотации к своей серии.

7. Первая выставка

Но что дальше?

Вадим снимал и снимал, кадры копились, их иногда похваливали на фотосайте. Ему мечталось

устроить выставку, чтобы его труды увидели живые люди, много людей. Но как, где? Собравшись с духом, он распечатал свои лучшие работы и посетил несколько мелких художественных галерей. Солидные артистические дамы перелистывали его папку, задавая вопросы – где он печатался, где выставлялся, где работает, где учился? Выслушав и разочаровавшись, они давали примерно одинаковый ответ – что их галерея коммерческая, и ориентирована в основном на живопись, а молодым авторам рекомендуется попробовать себя сначала в профильных журналах.

Однажды, после очередного отказа, бесцельно бредя по улице, он обратил внимание на небольшую афишу у входа в дорогой ресторан: «Выставка фотохудожника N. Последняя неделя. Вход бесплатный. Посетителям скидка на всё меню 5%». Почему бы и нет? – подумал Вадим и зашёл. Его встретили снисходительно, но вежливо, и сказали, что вопросами выставок занимается директор, что сейчас его нет, будет завтра. Вадим краем глаза глянул на висящие в холле работы – портреты девушек с хищными выражениями на лицах – и вышел. И назавтра снова пришёл, хотя помпезная обстановка претила ему, как и сам факт выставки в ресторане. Но других вариантов не было.

И вот, взяли. Выставка!

Когда он вышел от директора на улицу, то сразу вспомнил свой долгий путь к самовыражению, к фотографии, к возможности выставиться, и ему стало стыдно. Зачем я с ним так? Подумаешь, пусть бы и Вадиком звал. Я бы на его месте после такого послал бы меня куда подальше, а он. Спокойный, всякого навидался. С каждым шагом по лужам его настроение росло, голова поднималась, роились смутные мечты.

Через полчаса он подошёл к выставке «свободных художников», где продавались картины, и можно было заказать любую раму. Проходя мимо рядов картин, Вадим кривился: аляповатые копии классиков, открыточные пейзажи в золотом багете, пошлые юмористические сценки, голые груди с претензией на богемность.

Рамы стоили недёшево. Вадим заказал самые простые – тонкие, окрашенные под медь, со стеклом. Понедельник, – сказал деловитый дядька в джинсовой куртке, записав в блокнотик размеры. Нет! Нет! Пятница, пожалуйста! У меня в субботу открытие выставки. Первая выставка! Вадим просил так взволнованно, что дядька рассмеялся и пообещал.

8. Мерзость, мерзость, мерзость

Выставка повисла в субботу утром, быстро и тихо. Вячеслав Романович осмотрел холл хозяйским взглядом, одобрил и велел Вадиму прийти к шести часам на открытие. «С подругой. Меню за счёт заведения», – напомнил он, чтобы Вадим не вздумал отказываться. Вадим и не думал. По пути домой он перебирал в уме менеджеров-коллег, но ни одну из них приглашать не хотелось. Наконец он решил позвать заочную знакомую с фотосайта, которая неоднократно хвалила его работы и сама делала неплохие снимки, хотя и в другом стиле. Он написал ей, и она на удачу сразу откликнулась и согласилась заглянуть на часок – потом у неё были дела.

Она оказалась полной дамой в возрасте, лет пятидесяти по меньшей мере, и представилась Екатериной. Вадим немного удивился – он рассчитывал увидеть ровесницу – но так было даже лучше, безо всяких двусмысленностей. Екатерина поздоровалась с Вадимом за руку и сказала, что побудет до семи. Холл пустовал. Только два напыщенных официанта шагнули навстречу. Никто не стоял перед работами Вадима, не рассматривал и не обсуждал, как он

втайне надеялся. Екатерина медленно обошла выставку по периметру и резюмировала: очень хорошо, особенно вон та и вон та. А почему вы не повесили больше? Потому что это законченная серия; я не хотел разбавлять. Их провели в зал и усадили в углу. От неё сладко пахло помадой. К Вадиму снова вернулось отвращение: вечерний ресторан отталкивал многолюдьем и гадким эстрадным ритмом. На широких телеэкранах показывали очередной чемпионат по скоростному спуску на унитазах, у барной стойки толклись пьяные болельщики.

Принесли вино. Они пригубили и не знали, о чём говорить. У Екатерины были толстые красные пальцы. Кем она работает, интересно? Посудомойкой? Они вспомнили последние работы, которые им запомнились на фотосайте. Принесли канапе. Какое правильное лицо у неё, в молодости была королевой красоты, не иначе. В глубине зала прошёл директор и скрылся в служебных помещениях за плотными красными шторами. Екатерина заметила, что эти шторы совсем как в фильмах у режиссёра Дэвида Линча. Да, действительно. Ещё бы карлика сюда для полноты. Принесли валованы. Вадим спросил, довольна ли она своей камерой. Более чем – отвечала она – но оптики, как всегда, не хватает. Она берёт объективы у своего сожителя, и он каждый раз напрягается по этому поводу. Оптика – дело интимное, у каждого должна быть своя. Как зубные щётки. Принесли тарталетки и грибной кокот. Прямо над ними в потолок была встроена звуковая колонка, мелодии громко сменялись, одна ужаснее другой. Они дружно морщились. Обсудили последний альбом Ника Кейва – не тот уж Кейв, что раньше, не тот. Хотя всё равно хорош. Принесли сыр с виноградом и зелёный чай. Екатерина глянула на часы и сказала, что ей пора. Поздравила ещё раз Вадима, поблагодарила за приглашение и ушла.

Она как раз сворачивала к выходу из зала, когда включили «Владимирский централ» – самый яркий символ ненавистной Вадиму культуры, грубой, примитивной, самодовольной, и тем более невыносимой, что в ней сквозила та самая тоска, которую он считал привилегией развитого человека. Как будто дорогую частичку твоей души выставили напоказ, отупили, вываляли в грязи, и теперь пьяные уголовники пляшут с ней в обнимку. И действительно: компания за дальним столом встала и хором подпевала, положив друг другу руки на плечи. Вадим презрительно цедил чай и шептал: мерзость, мерзость, мерзость.

9. Шестьдесят тысяч лет

– Здравствуйте! – к нему подошла девочка с каштановой чёлкой. Вежливая улыбка, два больших зубика. – Вы Вадим? Тот самый фотограф, который в вестибюле? Можно, я с вами посижу?

Вадим пожал плечом – садись, мол, если хочешь. Он даже не слишком удивился детскому вниманию – глухая злоба ко всему вокруг притупляла чувства.

– Вадим, что вам нужно для счастья?

– Чтобы выключили эту мерзость.

– Ок.

Девочка не переспрашивала, какую мерзость он имеет в виду – музыку, ТВ или, может быть, слишком яркий свет. Песня оборвалась на полуслове. Компания за дальним столом затихла и двигала стульями, рассаживаясь по местам. Осталась только возбуждённая речь комментатора по телевизору, возгласы болельщиков у стойки, стук вилок о тарелки. Наконец-то, – кивнул Вадим.

– А ещё что?

– Что?

– Что вам нужно для счастья?

– А почему вы спрашиваете? – с раздражением ответил Вадим. И подумал, что глупо называть маленькую девочку на «вы». Но с другой стороны – не глупо. Человека нужно приучать с детства. Уважительное и серьёзное общение. Вот тогда вырастут люди, а не «братки». Если бы каждый…

– Я могу сделать всё, что вы захотите, – перебила она его мысли.

– Пф! – фыркнул Вадим. – Боюсь, это не в ваших силах.

– В моих! Видите, я же остановила музыку – специально для вас.