Парень из Варцихе
Шрифт:
Во двор забежали босые прачки. Застигнутые дождем, они визжали, толкались и, переходя лужи, без особой скромности задирали подолы. К окнам спешили солдаты и в молчании, торжественно-напряженно, точно на параде, ловили глазами мелькавшие колени прачек, крепкие, загорелые. Потом устало тащились обратно, к своим койкам, и долго не заговаривали.
Михась тяжело дышал. Его глаза лихорадочно горели. Давно не бритое, худое лицо совсем вытянулось.
— Назавтра земля высохнет. Наши пахать поедут, — глухо сказал он, собирая в кулак соломенную бороду.
— Ты откуда, земляк? —
Он еще сидел на окне. Правая штанина его была пуста, как водосточная труба.
— Здешний, с Прудка, — отозвался Рухло.
Могучий ливень, полный запахов осиротелых полей, располагал обоих поговорить по душам.
Добренко сворачивал самокрутку так долго и степенно, словно находил в этом особый вкус.
— За плугом, видать, не пригожусь, но боронить-то смогу, — тихо сказал Добренко. И, помолчав, с волнением добавил: — Люблю боронить!
Михась участливо посмотрел на товарища по несчастью. Глаза Добренко блестели от накипавших слез. И Рухло догадался: Добренко прежде никогда не думал, что любит боронить, только теперь это пришло ему в голову.
Сказал ласково:
— Боронить — тоже дело, браток...
В эту минуту Михась больше, чем самого себя, пожалел этого крепкого, ладно скроенного украинца: здоровенный пахарь, как-то потащится он теперь на свое невспаханное поле с порожней штаниной?
Долго они говорили. Ветер горстями швырял желтую листву. Когда сумерки вышли из лесу, солдаты приумолкли. Дальше нельзя было бередить тоску — в сумерках она становилась еще жарче, нестерпимее.
Беспокойная ночь выдалась Михасю. Выл ветер, врываясь в щели палаты сырым запахом полесской чащи. Скрипели ветхие сосновые стены. На крыше стучал и скрежетал отогнутый край железного листа.
Все это напоминало Михасю деревню, и его тоска стала немолчной, как гром. Даже то, что на дворе холодно, а ему в постели тепло, — и это напоминало деревню.
Ночью Михась решил бежать.
При лазарете имелась разбитая кляча, по прозванию Санитар. В упряжку она не годилась: ее костлявый круп торчал, как остов седла. Забытому Санитару не полагалось ни сечки, ни стойла. На ночь его часто не запирали. Увести лошадь было просто. Но по всей округе рыскали полевые отряды. В отрядах были люди с головой. Они не трудились доставлять дезертира куда-то в голодный и неуютный штаб, где зубы поломаешь на жмыхе, а держались поближе к деревням, к дразнящему запаху парного молока и теплых караваев, и, чтобы не терять такого сытного соседства, пристреливали дезертиров на месте.
И вот Михась нещадно стегал Санитара, торопясь до света проскочить эти недобрые места, добраться до «царь-дуба», где он когда-то гнал смолу и обшарил все тропы.
«Вынеси отсюда, а там хоть подыхай», — думал беглец, вслушиваясь в тесно обступившую его тишину.
Мокрый большак был забрызган холодным светом влажной осенней луны. Клочья облаков лениво ползли назад, к лазарету. Михасю они казались то головами невиданных зверей, то бородатыми стариками, то сожженной деревней.
Первое время Санитар бодро цокал по щебню. Его отвисшее брюхо екало. Потом он стал дышать чаще, и верст
Набежала сырая свежесть, близился рассвет. Рухло расстегнул пояс. Удар тугим ремнем — и лошадь бросилась вскачь, но ненадолго, скоро она опять затрусила вперевалку и при новых ударах только фыркала. Сколько ни бился Михась, не мог удержать он клячу не только на рыси, даже на ровном шагу.
Лошадь плелась все медленнее. Ее неоседланная, костлявая спина натерла Михасю пах. Без стремени раненая нога затекла, налилась свинцом.
Опасаясь, как бы утро не застало его на большой дороге, беглец решил свернуть в сторону и лесом пробиться к «царь-дубу».
Санитар испуганно косился на черную громаду леса, со всей своей немощностью упираясь в землю передними ногами. Михась спешился и потащил лошадь в чащу, как дети тащат на веревке упрямую собаку.
В лесу было темно, как в колодце, только изредка в просветах между ветвями скользил Млечный Путь, помогая всаднику держаться нужного направления. Лесное безмолвие порой разрывал тяжелый храп коня, и слышно было, как падали капли с обсыхавших листьев.
Пока беглец блуждал по лесу, чаща незаметно поредела.
Михась выехал на опушку. Тут столько света и тепла хлынуло навстречу, что Михась спохватился — давно рассвело. Кругом чернела торфяная пустошь, мохнатившаяся кое-где низким кустарником. Вдали клубился легкий туман — предвещал вёдро. Лошадь начала вязнуть в зыбуне, на каждом шагу подолгу судорожно дергала ногой, точно вырывалась из капкана. И тогда Рухло до боли в руке хлестал загнанную вконец клячу. Так подвигались они, пока лошадь не пала на передние ноги и не замерла перед зловещим бездорожьем. И всаднику мгновенно передался ужас бессилия, внезапной дрожью пробежавший по коже коня.
Как ни спешил Михась Рухло, Санитару надо было отдохнуть. Михась решил идти пешком.
Густой зловонный пар шел от клячи. Только теперь заметил Михась, что она засекалась: передние бабки были в крови. При виде этого не жалость, а ярость охватила Михася. Он со всего размаха тяжелой, как кирпич, ладонью ударил клячу по тоскливо отвисшей губе. Потом потуже прикрутил обмотки и, тяжело хромая, повел коня на поводу. Не вел, а словно лямку тянул, поневоле тверже ступая больной ногой. Михась стонал на каждом шагу, и на лице его все резче проступали морщины.
Торфяной кустарник редел. Только одинокий, разбитый молнией, обугленный клен торчал впереди из тумана. Такое же молнией разбитое дерево было и у Рухло во дворе, оно походило на мельничный желоб. И зеленеть давно позабыло, и ветви обломались. Но Михась пощадил его, не срубил: на клене аист свил себе гнездо, и молодой Рухло радовался, что такая большая птица поселилась у него. Михась свирепо оглянулся на коня.
— Мне-то чего мучиться? Ты и сдыхай! — злобно закричал он и, нашарив хворостину, взмахнул на пробу.