Париж
Шрифт:
Луиза сидела неподвижно, стараясь сдержать слезы. И с кристальной ясностью увидела ситуацию, в которой оказалась. Если что-то немедленно не предпринять, то она переспит с мужчиной, который, скорее всего, приходится ей отцом.
Надо было уходить отсюда. Быстро.
Для Клэр это была первая размолвка с матерью. Но разлад был беззвучным, невысказанным, не признанным ни одной из них. Поскольку подобное невозможно.
В первые мгновения, пока она шла через газон прочь от Фрэнка и матери, ее била дрожь от потрясения.
Гнев. Злость. Как смеет мать красть ее молодого человека? Нет, она не позволит ей. Она молода. Она красива. Она покажет матери. И заберет Фрэнка Хэдли себе.
Но каким бы мощным ни было это чувство, долго оно не просуществовало. К тому моменту, когда Клэр миновала приходскую церковь, его сменила безнадежность.
Фрэнк Хэдли не принадлежит ей. Он ничем не показал, что хоть капельку в ней заинтересован. Было похоже, что он хочет ее мать, и все шло к тому, что он ее получит.
Клэр нечего было сказать матери. Поэтому она ничего и не сказала.
Мари тоже молчала. Она продолжала вести себя как обычно, словно ничего и не происходило. Клэр знала, что если поднимет эту тему, то мать скажет, что Фрэнк просто флиртовал с ней. Пожмет плечами. Добавит, что в этом есть некая приятность. И что тогда делать Клэр? Возмущаться, говорить, что это отвратительно? Потом мать обязательно догадается, что Клэр ревнует, что дочь сама хочет завладеть помыслами Фрэнка, тогда как он к ней равнодушен. Нет, так унижать себя она не будет.
Поэтому Клэр ничем не выдавала своих чувств. В ее душе царили отчаяние, негодование, горькая обида. Но на поверхности все было тихо.
Вернувшись в Париж, обе погрузились в работу в универмаге. Клэр наблюдала за матерью, думая, что она и Фрэнк будут поддерживать отношения. Однако никаких признаков этого не видела.
Каково же было ее удивление, когда в середине сентября ей в «Жозефину» позвонил Фрэнк.
– Я подумал, тебе будет интересно. Сегодня вечером на Монмартре собирается неплохая компания. Хемингуэи, несколько художников, кое-кто из «Русского балета». Если ты свободна, то, как мне кажется, тебе тоже стоит пойти. Это Хемингуэй просил меня пригласить тебя.
Клэр на тот вечер ничего особенного не планировала. И Фрэнк говорил правду: это была как раз такая компания, где ей следовало появиться.
– Надо спросить у мамы, не захочет ли она пойти с нами.
– Там все-таки соберутся люди помоложе.
Встречались они у подножия холма. Когда Клэр подошла, там уже ждало человек двенадцать. Фрэнк приветствовал ее традиционными поцелуями в обе щеки, но ей показалось, что в его манерах появилась какая-то новая теплота. Ничего откровенного, но все-таки…
Чуть позже прибыли Хемингуэи, и веселой гурьбой все загрузились в фуникулер и поехали вверх по крутому склону. Когда под ними поплыли парижские крыши, Фрэнк, которого довольно плотно прижало к Клэр, прошептал:
– У меня на этих подъемниках кружится голова, только ты не говори Хемингуэю.
– Вряд
– Конечно нет, но обязательно вставит это в книгу.
На вершине они прошлись от фуникулерной станции к лестнице перед огромной белой базиликой и стали разглядывать Париж, окутанный золотистой дымкой предзакатного солнца. В отдалении стремилась в небо серая стрела Эйфелевой башни. Чуть ниже под ними, на широких крутых ступенях, стекающих с холма, люди и скамейки отбрасывали длинные тени, и те тянулись все дальше и дальше на восток.
Фрэнк стоял рядом с Клэр. Он показал ей Булонский лес, и его рука, задержавшись в воздухе, легла на ее плечо. Тело Клэр ответило на это прикосновение легкой дрожью, и Фрэнк спросил, не холодно ли ей. Клэр мотнула головой.
После того как все насладились видом, компания по узкой улочке перебралась на площадь Тертр и расселась под деревьями за одним большим столом.
Компания подобралась веселая. Клэр уже видела кое-кого из этих людей. Она узнала пару танцоров из труппы «Русского балета». Фрэнк сказал ей, что ожидали Пикассо. Почти напротив нее сидел очень приятный русский с добрым остроносым лицом, лет тридцати с чем-то. Он сказал ей с заметным акцентом, что до войны жил в Париже.
– Я провел в России несколько лет, а теперь снова вернулся во Францию, – объяснил он. – Париж – это место, где нужно быть в наше время.
– Как вы провели лето? – спросила Клэр.
– Мы отдыхали в Бретани несколько недель.
– Фрэнк тоже там был. – Она кивнула в сторону Хэдли.
– Боюсь, я вас там не заметил, – сказал русский Фрэнку, весело блеснув глазами.
Потом она узнала, что русского звали Шагал, но, несмотря на проведенные в Париже годы, он не был одним из тех, кого всем следует знать. Ее дядя ни разу не упоминал этой фамилии, а вот про Пикассо сказал, что слышал о нем.
Тем не менее Фрэнк с Шагалом был знаком, и, пока русский беседовал с кем-то другим, американец рассказал Клэр:
– Он пишет прекрасные душевные картины, особенно о своем детстве в еврейском местечке. Странная живопись, почти сюрреалистичная. Волшебная палитра. – Затем, когда появилась такая возможность, он обратился к художнику: – Я слышал, что в следующем году Воллар организует выставку ваших работ в Америке.
И Шагал скромно кивнул.
– А вы сами поедете туда? – спросил Фрэнк, но русский отрицательно покачал головой:
– Мне такое не по карману.
На Клэр произвел впечатление тот факт, что Фрэнк уже опередил ее в изучении современного искусства. Очевидно, имеет смысл следить за творчеством этого месье Шагала.
Потом они обсуждали Париж и всех замечательных людей, которые в нем жили и работали.
– Забавно, – сказала Клэр. – Когда я слушаю дядю Марка, который был в центре всего, что происходило здесь в течение последних трех-четырех десятилетий, то Париж кажется мне французским городом. Но вы все видите его как-то иначе. Для вас это место, куда приезжают творческие люди, чтобы поиграть. Интересно, какой же Париж настоящий?