Партизанская искра
Шрифт:
— Кто это мы?
— Мы с вами. Все, кто остался тут. Мы теперь вынуждены делать то, что нам прикажут.
— Это зависит от совести.
— Совесть тут не причем. В конце концов, везде люди живут, и при любой власти можно работать. Вот Владимир ушел, бросил вас тут одних. Вот где нет совести. Вам тут трудно будет, очень трудно.
— А разве другим людям будет легко?
— Если будут честно работать и не вредить, то будет хорошо.
— Это работать на них вы считаете работать честно.
— Почему на них? На себя.
— Нет,
— А-а-ааа, все это бредни Владимира. Социализм, коммунизм! Чепуха! Твой муж плохо сделал, что бросил семью. Вам не поверят, что Моргуненко, как мальчик, заблудился и потерял взрослых.
— Это их дело, верить или нет.
— Мне-то все равно. Я только хотел вас предостеречь. Я вам зла не желаю.
Александра Ильинична молчала. Она с предельной ясностью поняла, что между ней и этим человеком пролегла пропасть. Не было сомнений, что агроном Николенко продал свою честь, совесть, пошел по другой, враждебной народу, а стало быть и Владимиру и ей, дороге. И разговор с Николенко был ненужным и отвратительным. Она отошла к окну и стала для вида перебирать старые школьные тетради.
— До свидания. Постарайся сегодня освободить квартиру. Завтра с утра придут рабочие, — услышала она за спиной голос агронома и его грузные удаляющиеся шаги.
Александра Ильинична продолжала стоять у окна. По небу медленно плыли белые, нежные облака. Легкий ветерок ласково перебирал перламутровые листья тополей. Велико было горе женщины, тяжелые думы одолевали её. Что станет с ними завтра? Куда пойдут они, выброшенные на улицу? И когда подумала, что Володя ушел для борьбы за неё, за мать, за дочь, ей стало легче. Ведь одно, самое основное, было ясно и непреложно, что на их с Володей стороне оставалась всепобеждающая правда.
Тем временем, четверо сельчан, по приказу жандармерии, освобождали школьные комнаты. Они выносили парты и доски и складывали их во дворе. Кто-то из окна спустил большой глобус. Вслед за глобусом из окна физического кабинета один за другим упали на землю еще какие-то предметы. И вдруг из окна, наклонившись вперед, будто готовый прыгнуть, показался человеческий скелет.
— Разве можно так неосторожно? — зазвенел девичий голос.
В темноте оконного пролета замер белый скелет. Его пустые глазницы, казалось, глядели удивленно. Все, кто работал сейчас в школе, услышали этот голос.
В распахнутой настежь садовой калитке стояла девушка в белой батистовой блузке, заправленной в серую клетчатую юбку. Она стояла вся подавшись вперед, словно вот-вот готовая взлететь.
Скелет покачнулся и опустился обратно.
Девушка стремительно пересекла школьный двор и подошла к вороху учебных приборов у окна.
— Ах, дядьки, дядьки! Сколько лет мы собирали все это, старались для нашей школы, для ребят, а вы…
Невысокая, стройная, с тонкой талией, она на первый взгляд казалась хрупкой девочкой. Но в ловких, энергичных
— Ведь у вас у всех есть дети. Вот у дядька Михаила — двое, у вас, дядько Кондрат, аж четверо, а у деда Трофима внук в Киеве студент. Вы забыли, дедушка Трофим, что он тоже в нашей крымской школе учился, и вот по этим же самым приборам.
— Да мы что же… мы ж не хотели… нам тоже жалко… да вот приказали жандармы….
— Жандармы? Я понимаю, не сами вы. Все же можно осторожнее как-нибудь.
Белое лицо девушки, слегка тронутое загаром, рдело от волнения, черные смоляные полудуги бровей выпрямились, сомкнулись над переносицей. Она подняла с земли тяжелый прибор и бережно поставила в сторону.
— Ну вот, хотя бы вот так. — Она взяла из груды другой предмет и также аккуратно поставила у стены.
— Знаете, я вас попрошу, выносите через дверь и вот сюда складывайте, а я побегу подыщу место, куда спрятать. Хорошо?
Девушка увидела глобус и подняла его.
— Вот на этом шаре вся наша земля. Вот это Америка, здесь Африка, тут Азия, вот, зеленая, Австралия. А это — Европа. А вот здесь, от самого севера и аж до сих пор, а здесь от Польши до Тихого океана, — тут девушка перешла почти на шопот, — наш Советский Союз — самая великая, самая красивая и самая дорогая страна на всем свете.
Она замолчала и стояла чуть улыбаясь одними черными, как антрацит, глазами. И люди, слушавшие её, тоже улыбались. Видимо, слова девушки, сказанные так просто и задушевно, проникли в сердце. Неловко стало людям, несмотря на то, что их принудили это делать. А девушка уже совсем мягко, почтительно, как подобает говорить со старшими, сказала:
— Я скоро приду, а вы выносите, складывайте вот сюда, в сторонку, только, пожалуйста, поосторожнее.
Она приветливо улыбнулась, заговорщицки кивнула головой и пошла к калитке.
Проводив отеческим взглядом удаляющуюся гибкую, проворную девушку, дед Трофим сокрушенно промолвил:
— А в самом деле, некрасиво у нас получилось.
— Да, — протянул Кондрат, — молодец дивчинка.
— Чья она такая? — спросил дед Трофим.
— Наша, крымская, — не без гордости ответил дед Кондрат, — Ефима Попика дочка, Поля.
— Ефима Попика? Это того, за школой? Вот, вот. Хорошая дивчина.
— У вас в Катеринке, небось, нет таких, — подтрунил Кондрат.
Дед Трофим покосился на него и строго приказал:
— Давайте выносить и аккуратно складывать.
Вскоре вернулась Поля вместе с учительницей Екатериной Федоровной.
Пользуясь промежутками, когда на дворе не было ни румын, ни агронома Николенко, они вдвоем украдкой до позднего вечера таскали к учительнице приборы и муляжи и прятали их.
— Спасибо вам большое, Екатерина Федоровна, вы хорошо сделали, и многие вам спасибо скажут.
Прощаясь с учительницей, девушка задумчиво проговорила:
— А завтра знаете, какой день?