Пастух своих коров
Шрифт:
В конце месяца прошли запоздалые дожди, но ничего не испортили, только добавили грибов. И снова чистое небо лучилось паутиной, как треснувшее стекло.
— Старики говорят, что семьдесят лет не помнят такой осени, — сообщил Славка Нашивкину, забывая, что он и есть старик, один-единственный, не считая Маши и Василия, а уж тот точно ничего не помнит.
Нашивкин вздохнул — он изо дня в день откладывал неприятное дело, но никуда не денешься: надо вести телку за три километра Колькиному быку
Терлецкий потребовал триста рублей за свидание. Нашивкин пожал плечами, обозвал Кольку сутенером и велел самому прийти за деньгами.
— Я такие суммы с собой не ношу, — важно сказал он.
На Покров всю ночь мычала Славкина корова.
— Опять нажрался, — жалела Валя. — И где он только берет эту гадость…
— Известно где, у хохла в Шушпанове. Ничего, проспится — подоит. В первый раз, что ли?
Утром мычание коровы стало невыносимо.
— Пойдем посмотрим, — не выдержал Нашивкин. — Ведро возьми.
Славка много лет поучал соседей:
— Видишь, что я пьяный, — ты корову подои, а молоко себе возьми. Корове хорошо, тебе хорошо, а мне — наука и убыток.
Дверь была не заперта. Славки не было. «Это что-то новое», — встревожился Нашивкин.
Вернувшись домой, он покачал канистру. Бензина оставалось литра два, как раз до Шушпанова и обратно. Нашивкин взвалил мотор на тележку и пошел к реке.
Вдали показалась лодка на полном ходу, сделала вираж и ткнулась носом в песок. Двое братьев Оброскиных, одинаковых, как из ларца, вынули безжизненного Славку и положили на траву.
— Башню снесло, — сказал Оброскин и покрутил пальцем у виска. — Лежал под сараем Коли-Вани. Голый совсем. Скрючился и ладони под щекой. Как младенец, ей-Богу. И бутылка пустая рядом.
Он вынул мотор из тачки Нашивкина.
— Давай загрузим.
— Подожди, — нахмурился Нашивкин. — Сейчас хоть сена принесу.
Славка умер на третий день, не приходя в сознание. Приехавший накануне Митяй сгонял в центр, поискал врача и не нашел.
— Как увидишь, — наказал он Кузьме Егорычу, — гони к нам. Оброскины пусть привезут.
На следующий день приехала фельдшер.
— Он… выпивал? — спросила она после долгого замешательства.
Митяй с Нашивкиным переглянулись.
— Ты, мать, с печки упала, — разозлился Митяй. — Пиши: инфаркт миокарда на почве алкогольного отравления.
Гроб делали Яков Семенович и Нашивкин. Митяй помогал.
— А ты думал, Семеныч, часовню построил, и всё? — философствовал он. — Всё только начинается…
Маша и Нинка зажгли свечку перед иконой Всех скорбящих Радости. Рядом стояли картонные ламинированные образки Николая, Богородицы, Воскресения Христова, Спаса в Силах… Свечку
Пасмурный свет из окошек, смешанный с теплым пламенем свечей, колебался на Славкином лице. Обычно сизое, было оно теперь бледным, почти белым, исчезли морщины, темные были подглазья и совершенно черным — четкий, словно нарисованный рот. Это было лицо звезды немого кинематографа.
— Ну что, обновили часовню, — сказал Митяй. — Маша, говори, что полагается.
Маша молча колебалась, как тусклое пламя сгоревшей наполовину свечи.
— Что выдумывать, — Яков Семенович поднял голову. — Упокой, Господи, душу раба твоего Вячеслава, пойми его правильно и не суди строго. Был он как младенец, зла никому не желал, грехи его — по неразумению.
— Трудился много, — неожиданно заголосила Маша, — не покладая рук! И никто ему не помог. Пашка, сын называется, как ушел в тюрьму, так и сгинул, остался Слава один-одинешенек…
— Молчи, дура, — одернул Василий.
Нинка всхлипывала, Нашивкин опустил голову, как на ковре перед начальством. Валя держала его за руку.
— Царство ему небесное, — сказала она. — Пусть земля ему будет пухом…
— Ладно, — вздохнул Митяй. — Гаси свечи.
— Как хоронить будем? — спросил Нашивкин. — В Медведицком? Или в Кимры переть…
— Здесь похороним, — твердо сказал Митяй.
— А можно? — спросила Маша. — Засудят.
— Засудят, как же, — фыркнул Митяй. — Обсудятся! А они его спрашивали, что он ест, что пьет, чем корову кормит… чего хочет… Победителей не судят. Разберемся. Короче, — он оглядел присутствующих, — избу заколачиваем, потом подумаем. Скотину кто возьмет?
— Ой, мы с Васькой старые, сил никаких, со своими не справляемся. Телку, разве что…
— Да, Машка, губа не дура, — рассмеялся Митяй. — А ты, Сан Саныч, возьми корову.
— Ладно, — вздохнул Нашивкин. — И Славкин стожок. В нагрузку.
— Всё. — Митяй глянул на часы. — Стемнеет скоро. Пошли копать, мужики. А потом — все ко мне, помянем по стопарику.
Он пропустил всех вперед и взял за рукав Якова Семеновича:
— А весной, Яша, выгородим возле часовни участок, соток десять. Будет у нас свое кладбище. — Он усмехнулся. — Гулять так гулять.
Солнце посветило немного и скрылось постепенно за слоистой мглой, но небо оставалось светлым. Возникли в одночасье темные снежинки, забелели на фоне синего бора, медленно покрывали светящиеся березы, серые прозрачные ивы, смешивались с охрой травы, разбеливали зеленую отаву. Снег был еще не настоящий, а показательный, еще предстояли черные ветры, окаменелая жижа раздавленной тропы.