Пастыри
Шрифт:
Когда-то он рассказывал ей, что однажды две недоли не мыл рук, после того как девушка, которую он подвез как-то утром, вдруг поцеловала ему руку.
— Лео, — говорит Роза вслух. Она уже выехала из больничного двора и едет за Альвой. — Лео.
Она загадывает по светофорам. Если, когда она будет подъезжать на желтый, зажжется зеленый свет, значит, с Лео все обойдется.
Он так замечательно плавал. Она вспомнила, как она, Конни, Маргарита и Лео ездили купаться. Белые пятна песка пробивались в гуще водорослей на дне, а они доплывали до сетей и висели там на столбиках парочками
Время полетело и забилось. Его почти не осталось. Часы на перекрестках придирчиво всматриваются в каждую мелочь.
Всюду народ спешит по домам, насколько позволяет сутолока. Лица в машинах, белые, как салфетки, или облитые желтым светом, лица на переходах, тенями под шляпами. Все как переодетые мясники. Добрых четыреста пятьдесят тысяч душ, и ни у кого ни мысли о Лео. Уму непостижимо.
И еще эта сырость, забирающаяся в туфли даже в машине. Она тормозит, и ее обгоняет такси.
Она переходит на вторую скорость, и все бежит, мелькает, как под конец фильма.
— Может, придем вместе, может, я один, — сказал он тогда вечером, когда она позвонила и пригласила его обедать, потому что к ним вдруг собрался отец и попросил, чтоб кого-нибудь еще позвали.
Он запнулся, это редко бывало.
— Маргарита купила машину, — сказал он. — Глупо, в такое время года. Вдвое скорей износится. Я, правда, в этом мало что смыслю, но все же. Она едет отдохнуть. Вот учись, Роза.
Что-то произошло. Он злился, она заметила, но не в этом дело, дело в том, что он вовсе не старался это скрыть.
— Ничего, ты еще тоже узнаешь, что такое любовь, — сказала она ему. Позволила себе сказать.
— Была бы любовь, — сказал он.
— Да, может, тебе это и не нужно, — сказала она, сама не зная зачем.
— Это не такая уж распространенная штука, — ответил он жалобно.
— О, не зарекайся.
— Разве что вот у нас с тобой, — вдруг захохотал он.
Кончилось привычными объяснениями в любви. Каждый помогал другому выбраться из пропасти, куда сам же его столкнул.
Вот уже и инвалидный центр, на подступах к лесу, за высокими дубами, заполонившими все небо над низкими флигельками, заборчиками и террасками. Она не сразу выпутывается из неразберихи асфальтовых тропок.
Она подъезжает к главному подъезду, распахивает дверцы машины и входит в автоматически раздвигающуюся и замыкающуюся за нею главную дверь. Тотчас ей навстречу мелькает знакомая коляска, и сияет личико, и Альва спешит к ней мимо объявлений, газет и маоистских, хошиминовских и чегеваровских плакатов.
Позавчера днем в глазах у Лео были буравчики, а вечером у него дрожал голос, но потом, позже, он совсем оправился.
— Ты мне как сестра, — сказал он ей.
Ей стало обидно, но она только запустила в него мотком шерсти.
Чем и подтвердила его слова, как она тотчас сообразила.
— Мама, — говорит Альва у нее под боком, обдавая ее возбуждением своих ореховых глаз.
— Прости, я так поздно, — говорит Роза.
— Я уж думала, сегодня папа приедет, — говорит Альва, гадая по лицу Розы, что случилось.
— Я ведь почти всегда сама за тобой приезжаю, — говорит Роза.
Альва улыбается, но по улыбке видно, что она заметила состояние Розы.
Она поднимает Альву из коляски и несет в машину. Обычно, когда она ее носит, они не разговаривают. Она относит в машину ранец. Она ставит коляску в блистающий по дальней стене вестибюля ряд.
Они едут.
В темноту машины заглядывает туман, прореженный серым чужим светом. Каждая, провалившись в одиночество, ждет, чтобы заговорила другая. Розе не хочется начинать разговор о Лео.
— Папа поехал в Таубен, — говорит она.
— Он сегодня вернется? — спрашивает Альва.
— Я не знаю его планов, он мне не говорил, — говорит она. Альва озирается по сторонам.
— Не надо ему возвращаться в такую погоду, — говорит она. Она смотрит на мать. — Что случилось? — спрашивает она и кладет руку на плечо матери.
— Лео разбился сегодня утром, он в больнице. С ним совсем плохо, Альва. Наверное, никакой надежды. Такое нельзя говорить, но я чувствую. Они ничего не говорят.
Рука Альвы вдруг больно вдавилась в плечо. Она убирает руку.
— Лео позавчера обещал покатать меня, — говорит она. — Он, конечно, сдержал бы слово.
Они тормозят у поворота, пережидая желтый свет.
— Не понимаю, почему папа не любит Лео, — говорит Альва.
Роза не отвечает, она осторожно поворачивает налево.
— Может, он несерьезный, — говорит Альва.
Их на большой скорости обгоняет машина.
— Он ведь не в гражданской обороне, нет? — спрашивает Альва.
— Нет, — говорит Роза, — он когда-то был, давно.
— А у папы поэтому револьвер в нижнем ящике стола, да? — спрашивает Альва.
— Нет, — говорит Роза. — Этот у него еще с войны.
— А сам Лео понимает? — спрашивает Альва.
— Наверное, нет, — говорит Роза, — наверное, он сейчас вообще ничего не понимает.
Обе молчат.
— Знаешь, — говорит Альва, уже в проулке, — в зиме лучше всего, что видно птичьи гнезда на ветках.
Роза кивает.
— И еще слышно, как идет лето, — говорит Альва, — издалека-издалека.
Роза подъезжает к гаражу.
— Сейчас супу нам сварю, — говорит она.
Потом, на кухне, Роза вдруг снова остается совсем одна. Альву она посадила в кабинете Конни, и та слушает, как по-разному звенит стакан, до разного уровня наполняемый водой. То же было два дня назад, когда Конни впервые за много месяцев заехал за Альвой, не предупредив, так что она зря прокатилась до инвалидного дома и потеряла кучу времени. И вдобавок разодрала чулок о кусты возле входа. Когда она заглянула к ним в кабинет, Конни отлично выглядел, что теперь редко с ним случалось. Они с Альвой были пристально заняты своими опытами. Он довольно мирно воспринял известие о том, что придут тесть и Лео, хотя не любил обоих. Она заметила, что настала та редкая минута, вожделенная минута, когда, забыв все, что было, можно безоглядно уступить приманке настоящего и будущего. Но ей так и не удалось одолеть тоску многих утр, когда, еще не отряхнув сна, она дотрагивалась до его плеча, до спины и убирала руку, не дождавшись отклика.