Пасьянс на красной масти
Шрифт:
— Марину нельзя! — горячо воскликнул я. — Давай кого-то еще!
— А кого, кроме нее? — возразил Храповицкий, разводя руками. — Олесю-то, считай, мы и так увольняем. Остается Оксана, Лена да жена. У меня, по-твоему, армия, что ли? — Вопрос прозвучал не очень последовательно, но это его не волновало. — У меня их раз-два и обчелся. Все, вроде, при деле! Выходит, только Маринку! Я уже все продумал. Я сегодня ей сообщу, что ее видели с каким-то мужчиной. Устрою допрос. Сцена ревности и прочая ерунда. Можно даже сказать, что это ты ее видел. Так убедительнее будет.
— Ну уж нет! — Я даже вскочил.
— А почему нет-то? — обиделся Храповицкий. — Ты что, ради меня соврать не можешь?
— Я не стану на нее наговаривать! — вспылил я.
— Ну, ладно, — примирительно заметил Храповицкий. — Чего раскричался! Ну, пусть не ты. В конце концов, не так уж важно. В общем, на всякий случай, будь сегодня вечером дома. Я позвоню тебе, расскажу.
И он двинулся к двери. Его походка вдруг стала танцующей. И тут до меня дошло. Нехитрый капкан, поставленный мне Храповицким, заключался в его наглом предложении о том, чтобы источником клеветы на Марину выступил именно я. Он не сомневался, что я не стерплю. И я, конечно, вспылил и попал в его ловушку. Уступив мне в отношении способа отправления в отставку Марины, он добился того, что жертвой его коварства осталась именно она. А не другая.
— Ну и гад же ты, Вова! — произнес я ему вслед с чувством.
Храповицкий, не оборачиваясь, помахал мне в дверях рукой.
2
Ирина все-таки позвонила. В ту же пятницу, после обеда. С нашей встречи прошло целых три дня. Я считал. И не сомневался в том, что она тоже считает. Еще ничего не началось, но мы уже вступили в войну характеров, самую утомительную и глупую из всех возможных войн.
Нелепость ее заключается в том, что если ты борешься за любимого человека, то борешься с собой. А если ты начинаешь воевать с любимым человеком, то воюешь не за любовь, а за свое больное самолюбие. Надеюсь, я когда-нибудь пойму, почему, зная все, я, тем не менее, каждый раз ввязываюсь в это дурацкое противостояние.
— Ты можешь приехать? — сразу спросила она. Голос ее звучал подавленно.
— Конечно, — не задумываясь, ответил я, холодея от дурного предчувствия.
— Прямо сейчас, — настаивала она.
— Выезжаю, — коротко ответил я.
— Я буду ждать тебя во «Фламинго», — сказала она и положила трубку.
Она не уточнила времени встречи, а я не стал спрашивать. Когда двое азартных людей всерьез берутся сломать друг другу жизнь, в котором часу они к этому приступят, не имеет значения. Это может быть важно лишь потом. Для патологоанатома.
По трассе я мчался так, что даже Гоша, который любое движение медленнее ста двадцати километров в час считал потерей человеческого достоинства, сидел молча и неодобрительно качал головой.
Застрял я уже почти в центре Нижне-Уральска. На главной дороге города образовалась чудовищная пробка. Не меньше сотни автомобилей, беспорядочно сбившись в кучу и наглухо перекрыв полосу встречного движения, стояли и надрывно гудели. У нескольких были открыты капоты, видимо, двигатели, не выдержав,
Мы тоже вышли. Поперек улицы, блокируя движение в обоих направлениях, стояла толпа людей с плакатами. В основном это были женщины с детьми, в том числе и грудными. Виднелись, впрочем, и мужчины, но их было гораздо меньше и, как правило, старики. Всего тут маялось человек двести-триста, во всяком случае, мне так показалось.
Одурев от жары, духоты и пыли, они что-то злобно выкрикивали наседавшим на них водителям. Дети пищали. Водители ругались в ответ и размахивали руками. Все шло к потасовке.
Среди разгоряченных, потных людей шныряли журналисты с камерами. Чуть поодаль переминалась милиция, безнадежно уговаривая народ разойтись и не решаясь пустить в ход дубинки.
Предводительствовал толпой безногий пожилой инвалид в грязной майке. Он перекатывался в своей коляске с места на место, подбадривая пикетчиков воинственными лозунгами и изливая на водителей потоки брани. Он ощущал себя вождем обездоленных масс, и это был его звездный час. Его запавшие глаза неистово сверкали на худом, морщинистом лице.
Бить его, впрочем, не поднималась рука, хотя он напрашивался.
Я скользнул взглядом по плакатам. «Мы — не свиньи!», «Не можем жить в грязи!», «Чиновники хуже фашистов!» Первые ряды держали транспарант с надписью: «Силкин, иди чистить нашу канализацию!»
— Что случилось-то? — спросил Гоша, ловя за шиворот юркого оператора с камерой, озабоченно пробегавшего мимо.
— Да в Старозаводском районе воду отключили! — с радостным возбуждением откликнулся он.
— Горячую, что ли? — изумленно спросил Гоша. Каждый год в Нижне-Уральске, как и по всей стране, на лето обычно отключали горячую воду в связи с ремонтом труб. Так велось со времен Ивана Грозного, и непонятно, чему тут было возмущаться.
— Да нет, всякую, — пояснил парень. — Какая-то у них там авария случилась. Тысяч пятьдесят жителей без воды осталось. Ни умыться, ни в туалет сходить.
— Давно? — уточнил Гоша.
— Третий день! — В голосе парня звучало непонятное торжество. — Представляешь, целые кварталы загибаются!
Он вывернулся из Гошиных рук и исчез в толпе.
— Мы-то тут при чем?! — возмущались между тем водители. — Мы, что ли, у вас воду забираем?!
— А кто же еще, как не вы! — надрывался инвалид. — Вы вона на машинах ездите, значит, с вашим Силкиным вместе воруете! А на народные страдания плевать хотели. Хоть мы тута все от грязи подохнем!
— Уйди с дороги, псина! — рявкнул на инвалида широкоплечий детина в прилипшей от пота к спине клетчатой рубашке. — Уйди, а то башку сверну!
Он даже замахнулся на инвалида кулаком. Тот словно только этого и ждал.
— Ударь калеку! — взвизгнул он с какой-то готовностью пострадать. Даже подпрыгнул. — Я за тебя жизнь в Чернобыле отдавал, здоровья лишился!
Толпа загудела и качнулась вперед. Гоша обернулся ко мне в растерянности.
— Что будем делать, Андрей Дмитриевич?