Патологии
Шрифт:
«Может быть, лежать и думать - всю ночь? Жизнь будет длиннее на сколько там, на восемь часов, наверное, уже не на восемь, остается всё меньше и меньше, вот сейчас уже несколько секунд прошло, а пока думал, что прошло несколько секунд - ещё несколько, и пока говорил „ещё несколько“ - ещё… Может быть, что-то надо сделать? Может быть, выйти сейчас из „почивальни“, будто помочиться захотел, стукнуть дневального по плечу, дескать, сиди, браток, слушай рацию, схожу вот помочусь… На улицу выйти и направиться к воротам… На воротах у нас ночью поста нет. Выйти за ворота, делая вид, что не слышишь, как тебя с крыши кличут и пойти, пойти, потом побежать, через город, до самой Сунжи, до
Что поделаешь с этим человеком, а? Плохиш даже в это утро заорал, в четыре часа утра. Невроз, накопленный в невыспавшихся головушках бойцов, размышлявших и ворочавшихся до полночи, мог вылиться в крайние формы, проще говоря, Плохиша могли забить ногами, но он, прокричавшись, говорит:
– Не ссыте, пацаны. Я с вами пойду. Всю ночь думал, веришь Семёныч?
Я разлепляю глаза, и понимаю, что Плохиш врёт про свою бессонницу, рожа его - розовая и выспавшаяся.
– Решился, - продолжает Плохиш.
– Первым пойду. Шашка наголо, и на коне. Конь!
– Плохиш берет подушку и бьёт ей по голове Андрюху Суханова, - Слышишь меня? Я на тебе поеду, - здесь Плохиш обрывает себя, - Серьезно, Семёныч? Вон, сердечник жратву приготовит.
– Плохиш кивает на Аружева, и я вижу лежащего будто при смерти Аружева с обмотанной полотенцем головой.
Я начинаю смеяться, и те, кто поднимает хмурые головы от подушек, тоже начинают смеяться, видя Аружева. Руслан, наконец, поняв, в чем дело, снимает полотенце и засовывает его под матрас. Вот Руслан-то уж точно не спал.
«Ну как, Егор, чувствуете себя?» - интересуюсь я мысленно.
«Нормально, - несколько грубо отвечаю своему второму „я“.
– Не беспокойся…»
Спрыгиваю с кровати, накидываю тапки, беру мыльно-рыльные принадлежности, помещающиеся в волглом полетиленовом пакете и бреду к умывальникам неспешным шагом спокойного, даже вроде напевающего что-то молодого человека.
Возле умывальника извлекаю из пакета зубную щетку, она сырая, мылом замазанная, держать в руках ее неприятно. Рефлекторно провожу языком по зубам и тут же моё выпестованное сном настроение сходит на нет. Я вижу зубы того парня, одного из убитых, виденных мной возле аэропорта; оскаленные, мертвые, белые зубы, частоколом торчавшие из разодранной пасти. Сжимаю свою щетку, глядя на себя в зеркало.
Я даже боюсь открыть рот, ощерить
Длинно плюю кислой ночной слюной в рукомойник, и слюна виснет на моих почему-то холодных губах.
Меня оттискивают от умывальника, я, не осознавая, что делаю, выдавливаю из тюбика пасту, но не могу попасть на щетку и белая субстанция с резким неживым мятным запахом сочно падает на сырой и грязный пол.
Кое-как почистив зубы, тяну себя, хватаясь за железные прутья перилл на второй этаж.
До выхода ещё полчаса. Чего делать-то все это время?
«Может, завещание написать?» - пытаюсь я рассмешить самого себя. Если бы та моя часть, что так шутит, на мгновенье отделилась от меня, я бы в рожу ей плюнул.
Заглядываю в «почивальню», и вижу, как пацаны собираются, суетятся.
«Куда собираемся?» - хочется мне крикнуть. Вместо этого я бочком прохожу к своей кровати, вытаскиваю из рюкзака сигареты, и снова спускаюсь вниз, на ходу прикуривая.
Дохожу до умывальни, затягиваюсь, глядя на конец сигареты, мягко обвисающий пеплом.
«Нет, покурить я ещё успею, - думаю я, - Покурить время будет».
Бросаю непотушенную сигарету на пол, задумываюсь, куда идти.
Из туалета слышны громкие желудочного происхождения звуки.
«Жизнь», - думаю я.
Вижу, как Плохиш с Аружевым несут наверх чан с дымящимся супом. Иду за ними, как собака, привлеченная запахом. С радостью замечаю, что я голоден.
«Вот что надо сделать, - думаю, - надо супчику покушать».
Поедаю суп, не замечая его вкус, глубоко и старательно жую большими ломтями откусываемый хлеб - мне кажется, что, двигая скулами, я не думаю, не думаю, не о чем не думаю.
Доев суп, я понимаю, что абсолютно не голоден, вообще не хотел есть, не знаю зачем ел.
Присаживаюсь на кровать Сани Скворца, скидываю тапки, вытаскиваю из-под кровати свои берцы, одеваю, старательно и крепко зашнуровывая. С самого начала командировки я сплю в одежде, поэтому одевать мне больше нечего, кроме разгрузки, но ее пока рано.
Покачиваюсь на кровати Саньки Скворца, смотрю на затылки парней, приступивших к поеданию макарон.
«Нет, макароны не хочу. Тушенку не хочу. Хочу чая. Чая нет. Хочу компот».
Иду с кружкой к Плохишу, он наливает мне компот. С бульканием падает в стакан какой-то склизкий фрукт, похожий на выдавленный глаз. Молча выливаю содержимоё стакана обратно в чан.
– Чего, стаканчик всполоснул?
– совершенно спокойно спрашивает Плохиш.
– Ничё- ничё, можешь ещё ручки там помыть.
– Мне без фруктов, - говорю я.
Залпом выпиваю компот, снова иду курить.
Привалившись спиной к мешкам с песком, наваленных у окон, курю в туалете. Все уже опорожнились, туалет пуст.
– Ташевский!
– кричит Шея.
– Построение! Отделение будешь свое собирать?
«Бля, у меня ещё и отделение. На хер бы оно мне нужно, это отделение», - думаю я, не двигаясь с места, и пытаясь увидеть кончик уже докуриваемой сигареты.
Держа сигарету в зубах, я щелкаю по ней указательным пальцем, привычным движением, именуемым в народе «щелобан» - когда согнутый указательный палец мгновенье придерживается большим, и затем с разгоном выскальзывает из-под него. Сигарета, к моему удивлению, не взлетает, сделав под потолком нужника красивый круг, а аккуратно бьёт мне в глаз ещё дымящимся концом.
Господи, как больно! Мамочки, я выжег себе глаз! Какой стыд! Что я скажу Семёнычу?
Натыкаясь на стены, я бегу к умывальнику, глаз щиплет, будто его посыпали перцем или солью и всё это залили водкой.