Патологии
Шрифт:
Кизя, раздувая бледные, тонко выточенные ноздри, уже держит за грудки, пытаясь остановить, женщину, чеченку, дородную бабу - это она была в доме. Кизя коротко бьёт ее лбом в переносицу, она, охнув, обвисает у него в руках.
– Тяжёлая… - говорит Кизя, не в силах удержать женщину, и потихоньку опускает ее, мягкую, будто бескостную, на приступки.
– В дом затащите, - говорит Язва.
Мы берём женщину под подмышки - они теплые, чувствую я; пытаемся стронуть, но не можем. Перехватываемся, взявшись за пухлые запястья женщины, и затаскиваем ее в прихожку.
– Сука, щеку распахала… -
Заходим в дом, открываем шкафы, Кизя даже отодвигает незаправленный, с нечистым бельём диван.
Андрюха-Конь, положив мощные лапы на подоконник, смотрит в дом, на нас. Лицо в розовых пятнах от злости и возбужденья.
Выходим на улицу, чеченец лежит скрючившись, в сознании. Смотрит безумными глазами, рот открыт, изо рта, из носа, со лба течет кровь. Голову ему трудно держать, он падает виском на землю, прикрывает глаза.
– Чего, потащим его с собой?
– спрашивает у Язвы Стёпка, стоящий рядом с чеченцем. Язва отрицательно качает головой.
Кизя щелкает предохранителем.
«На одиночные поставил», - понимаю я, услышав только один щелчок.
Кизя кивком головы просит Стёпу отойти. Стёпа тихо, чуть не на цыпочках отходит от чеченца, словно боясь его разбудить. Кизя проведя ладонью по изгибу сорокапятизарядного рожка, медленно переносит руку на цевье, и сразу нажимает на спусковой крючок. Пуля попадает в грудь лежащего, - он, дёрнувшись, громко хэкает, будто ему в горло попала кость и он хочет ее выплюнуть. Кизя стреляет ещё раз; из шеи чеченца, подрагивая, дважды плескает красный фонтанчик.
У Кизи до синевы сжаты, словно алюминиевые, покрытые тонкой кожей, скулы.
Ещё несколько пуль Кизя вгоняет в голый, выдувающий розовые пузырьки, живот все слабее дергающегося человека. После шестого или седьмого выстрела чеченец слабо засучил ногами, словно желая помочиться, и затих.
Новые пули входили в него, обмякшего и неподвижного.
Только голова, после нескольких выстрелов, начала дробиться, колоться, разваливаться, утеряла очертания, завис на нитке глаз, потом отлетел куда-то с белыми костными брызгами, тошнотворными ляпками разбрызгался мозг - словно пьяный хозяин в дурном запале ударил кулаком по блюду с холодцом…
Отворачиваюсь.
Хлопаю по карманам в поисках сигарет. Прикуриваю, глядя на большой палец с белой лункой на ровно постриженном ногте. Выстрелы следуют друг за другом ритмично и непрерывно.
– Сорок пять, - констатирует Кизя. Я слышу, как он снимает пустой рожок.
Поднимаю глаза. Держась за стену, стоит женщина, чеченка, глядя на убитого. По лицу ее течет кровь. Глаза ее спокойны и пусты.
Иду со двора, молча. За мной Кизя, Стёпа. Скворец обходит женщину, словно она горячая, раскалённая. Язва медлит. Он подходит к женщине и, наклонив голову, смотрит ей в глаза. Держу калитку открытой, глядя на них. Язва поправляет автомат на плече и выходит.
Заворачиваем в следующий двор, равнодушно расходимся - каждый на своё место около дома. Язва стучится. Открывает женщина.
– Никого нет, никого, - говорит она.
– Все недавно ушли, в окраинных домах были… утром убежали…
– Куда?
– Я не знаю. Откуда знать.
– Тут вот один не убежал… - говорит
– Он ненормальный был. Душевнобольной, - отвечает тетка.
Язва, Андрюха-Конь и Кизя заходят в дом.
Слышу их, заглушаемое стенами, потопывание в доме. Прикуриваю ещё одну.
Скрипит входная дверь. Одновременно падает пепел с сигареты.
За домом начинается длинный забор - дощатый, крепкий, в два метра высотой. За забором лежит пустырь, на пустыре - разрушенные строенья, в которых спрятаться невозможно - просматриваются насквозь, да и стены еле держатся, окривели совсем. Может быть, забор нагородили, чтобы строительство какое-нибудь начать, может ещё зачем.
Идём, и в голове каждого, кажется мне, копошатся беспомощные мысли, которые привести в стройность и ясность никто из нас не может.
По левую руку, вдалеке, за домами виднеется мечеть, неестественно чистая на солнце.
Андрюха-Конь вытащил откуда-то семечки, шелухает, плюется. Все, кроме Монаха, разом тянутся к нему - суют сухие, крепкие, красивые ладони. Процедура раздачи подсолнечного зерна нас объединила.
– Ты откуда семечки-то взял?
– интересуюсь я, с облегчением разрушая тишину и наше хмурое сопенье.
– А из дома привез, - отвечает Андрюха-Конь спокойно, и у меня мелькает сомненье, что он и не думал самокопаньем заниматься, ну убили чечена и убили, чего на него смотреть надо было? Говорят, их из ГУОШа отпускают, пленённых на зачистках. То ли чины наши кормятся на этом, то ли приказ такой бездарный спущен.
– Андрюх, ты как автомат-то заметил?
– спрашивает Стёпка Чертков.
– Ловко ты его… - не дожидаясь ответа, засмеялся Стёпа, - за шиворот…
Я тоже улыбаюсь, и Скворец, вижу краем глаза, губы кривит довольно. Монах смотрит в сторону. Тонкий рот Кизи, словно с силой сделанный резцом в листе алюминия, сжат. На лице, на скулах, разгоняя сплошную бледную синеву, иногда появляются розовые пятна.
– Не толпитесь… - говорит Язва всем нам, сгрудившимся и бодро плюющимся жареной, солоноватой шелухой.
Я не жую семечки по одной, - довольно бестолковое это занятие, - а собираю их в ложбинке у щеки. Язык, совсем было отупевший, пока ехали сюда, теперь ловко выполняет свою работу, распределяя, хоть и с ошибками порой, шелуху в одну сторону, а съестное в другую. Я всё оттягиваю тот момент, когда можно будет начать жевать, сладостно давя семена, числом, может, около тридцати - больше не получится, а меньше не хочется.
«Ну вот, последнюю…» - думаю я, совсем уже довольным взглядом озирая местность, проём в заборе, недалекий уже домик, а за ним ещё один, слышу лай собаки; приостанавливаюсь, потому что Андрюха мочится на забор, и, поводя бедрами, рисует черные, мокрые, дымящиеся, и тут же оползающие вниз вензеля на досках. Пересыпаю из правой ладони в левую зерна, выбираю попузатей одну, и от неожиданности громко выплевываю все, собранные в трудах, семечки, и они обвисают у меня на бороде - кто-то из-за ограды, по-над головами нашими даёт длинную, в пол рожка очередь. Андрюха, как ошпаренный, отпрыгнул от забора, Стёпка присел на корточки, Язва и Кизя мгновенно вскинув автоматы дают две кривые очереди по забору, в местах прострела сразу ощетинившегося раздолбанным щепьём.