Патологии
Шрифт:
Увидев меня, чечен, стоящий у туалета, широко улыбаясь, даёт длинную очередь от живота. Известка летит на меня, присевшего, и, кажется, накрывшего голову рукой.
– Пацаны! Пацаны, ёбаный в рот!
– каким-то не своим, дурашливым криком блажу я, - Тревога!
Дожидаюсь, когда стрельба прекращается, и, поднявшись, едва выглянув, снова бью из автомата по верху.
– Ну-ка, оставьте его, суки!
– кричу я, но в коридоре уже никого нет. Кто-то мелькает, исчезая в дверях школы.
–
– воплю.
Кто-то едва не сшибает меня, сбегая по лестнице.
– Чего? Чего?
– Тихо, там чечены! Там дядя Юра! Они его утащили!
Мы все орём, словно глухие.
– Сколько их?
– Хер его знает! Я троих видел…
– Что с дядей Юрой?
Я не отвечаю.
– Двоим стоять здесь - держать вход, - приказываю.
Бегу в почивальню. Слышу за спиной выстрелы. Стреляют с улицы. И наши отвечают.
Громыхает взрыв, тут же ещё один, непонятно где.
– Язва! Хасан!
– ору.
– Столяр!
Костя выскакивает навстречу в расхлябанных берцах.
– Чего?
– спрашивает меня Столяр.
– Чечены дядю Юру утащили. Из туалета.
– Какие чечены? Откуда?
– Я ебу, откуда. Вооруженные…
– Ты стрелял?
– Я стрелял. По верху, чтоб дядю Юру не убить. Надо на крышу идти!
– А где пост?
– округляет глаза Столяр.
– Где наряд?!
– орёт он.
– Где дневальный?
Я накидываю разгрузку. Руки трясутся, будто у меня припадок.
– Чего, чего?
– спрашивают все.
Подбегаем к окну, смотрим в бойницы.
С улицы бьют по бойницам. Все присаживаются, кроме Андрюхи-Коня, который, не взирая на пальбу, ставит пулемет на мешки, и начинает стрелять по улице.
Пацаны кидают гранаты, одну за другой. Кажется, за минуту мы их перекидали больше полусотни.
Астахов бьёт из «граника» по двору.
Начинают работать, жестоко громыхая, автоматы.
– Вон побежали!
– выкрикивает кто-то.
– Кто побежал?
Ничего никому не понятно.
– Аружев! Связаться со штабом!
– орёт Столяр.
– Язва, брат! Давай на крышу, возьми своих! Рации все берите. Есть там кто у входа?
– спрашивает у меня.
– Есть. Плохиш, ещё кто-то.
Столяр посылает Хасана ко входу.
Все сразу и с удовольствием слушаются Столяра.
Я бегу на крышу, - мне хочется что-то делать. В рации - шум, мат, треск. Стоит беспрестанная пальба.
Вылезаю наверх.
Шевеля всеми конечностями ползу к краю, к бойницам. За мной ещё кто-то. Оборачиваюсь, хочу сказать, чтобы к другой стороне крыши, где овраг, тоже кто-нибудь полз, но Язва уже приказал кому-то то же самое.
Высовываю голову и сразу вижу на школьном дворе, у самых ворот дядю
– Мать моя… - говорит кто-то рядом.
Словно увидев нас дядя Юра, бесштанный, голый, шевелит, машет обрубленными по локоть руками, и грязь, красная и густая, свалявшаяся в жирные комки, перекатывается под его культями. Дядя Юра похож на пингвина, которого уронили наземь.
«Руки измажет!» - несуразно, и, чувствуя то ли головокружение, то ли тошноту, то ли накатившее безумие, подумал я.
Вдруг понимаю, что никто уже несколько мгновений не стреляет. Наверное, пацаны в «почивальне» тоже увидели дядю Юру.
«Когда ж они успели…» - думаю, глядя на дока.
– Аллах акбар!
– выкрикивает кто-то, не видимый нам, за воротами. Крик раздается так, словно черная птица вылетела из под ног, - неожиданно и вызвав гадливый и пугливый озноб. В проёме раскрытых ворот появляется чеченец, и дает несколько одиночных выстрелов в пухлую спину дяди Юры.
Кто-то из лежащих на крыше стреляет в чеченца, но он, невредимый, делает шаг вбок, за ворота, и исчезает. Мне даже кажется, что он хохочет, там за забором.
Дядя Юра ещё раз шевельнул обрубками, как плавнями, катнул грязную бордовую волну, и затих, с дырявой спиной.
Язва заряжает подствольник гранатой и прицелясь, стреляет.
– Недолёт, - зло констатирует он, когда граната падает метрах в десяти от забора - во двор. Комья грязи падают на спину дяди Юры.
– Растяжки!
– рычит Язва, - Они за ночь все растяжки сняли у забора! Мы всё проспали!
Несколько чеченцев, не дожидаясь, когда граната упадёт им на голову, отбегают к постройкам.
В них стреляют все, находящиеся на крыше. Автоматы бьются в руках, захлебываясь от нетерпенья.
«Мимо бьют все, мимо…» - думаю.
Я не стреляю. Беру бинокль у Язвы, и, смиряя внутренний озноб, смотрю вокруг. Едва направив бинокль на «хрущёвку», я вижу перебегающего по крыше человека.
– Берегись!
– ору я, - На крыше «хрущевок» чеченцы!
Язва, слыша меня, не пригибается, и ещё раз стреляет из подствольника.
Я ругаюсь матом вслух, злобно, пытаясь разозлить себя, заставить себя смотреть.
Ещё раз поднимаю бинокль, и не в силах взглянуть на «хрущевки», смотрю на дома, стоящие слева от школы, возле дороги.
Язва ложится на крышу, губы его сжаты, глаза жестоки. Несколько пуль попадает в плиты бойниц, мы слышим.
На левый край школы падает граната, - никто даже не успевает испугаться, - все разом дергаются, потом, подняв головы, смотрят на место взрыва, - там никого не было, - а затем друг на друга. Все целы.
– Подствольник, - говорит Язва.
– Из подствольников бьют.