Патологии
Шрифт:
– Чего ты «снаряжал?» Ты почему не на позиции? Кеша, сучий сын, быстро, блядь, на место!
Крича, я возбуждаю себя, и сам забываю, что трусил только что.
Кеша послушно ползёт к одному из мелких окошек, обложенному мешками с песком. Мешки сверху придавлены короткой плитой, которую мы в муках притащили сюда ещё в первые дни после приезда.
Я хочу ещё что-то прокричать ему в спину, злобное, но не кричу, - мне кажется, что сейчас не надо кричать. Хочу сказать ему, что убили Язву и ранили нескольких парней,
– Кеша, я прошу тебя. Поработай, брат.
Кеша, не оборачиваясь на меня, укладывается. Передёргивает затвор и сразу стреляет.
Мы поочередно забегаем с Саней в открытые комнаты, где организованы посты.
В соседних с «почивальней» кабинетах нескольких парней зацепило, никто не знает, что делать с ранеными, как перевязать, как положить, чего вколоть.
Стреляем с Санькой отовсюду.
Из кабинетов, выходящих на овраг, никого не видно, - чичи напоролись на растяжки и, видимо, больше не полезли. Кроме того, там грязища непролазная, жуткая. Пацаны всё равно стреляют, не жалея патронов. Отдаю себе отчёт, что мне не хочется уходить из тех кабинетов, где стрельба ведется для острастки, где пацаны кусты бреют. И заставляю себя уходить.
В каждой комнате спрашивают, когда помощь. Я не знаю, когда.
Перескакивая через несколько ступеней спускаемся к посту Хасана.
Плохиш сидит на лестнице, между первым и вторым этажами, и пускает длинную слюну.
– Плохиш, ранен?
– я заглядываю ему в лицо, присаживаясь рядом.
Плохиш поднимает коричневую рожицу, смахивающую на тортик, с двумя вензелями белесых бровок.
– Песка обожрался… - говорит он.
И снова плюет.
Глаза его чуть дурные, словно он пьян.
– А пацаны?
– спрашиваю я, и, глядя на Плохиша, понимаю, что он не слышит.
Саня спешит вниз.
– Контузило?
– кричу я Плохишу.
Плохиш снова поднимает на меня взгляд, и спокойно отвечает:
– Какой, бля, «контузило»… Хасан прямо над ухом ебанул из автомата. Не слышу ни хера. Придурок чеченский…
Иду вслед за Саней. Отмечаю, что стрельба чуть поутихла. Несколько раз слышу голос Столяра по рации:
– Прекратить огонь! Прекратить огонь! Вести наблюдение!
«Неужели отошли?» - думаю я недоуменно и радостно.
Увидев пацанов, Хасана и Васю, я готов заплясать от счастья, и пыльная рожа моя расплывается в самой нежной улыбке, которую способно выразить моё существо.
– Ну, и позиция!
– говорит улыбающийся и возбуждённый Хасан, - Стреляем только в дверь.
– Егор, ты прав был, - перебивает его Вася, - из «граника» дали по нам.
– Попали?
– Попали, мы бы тут не сидели. От ворот, наверное, стреляли. Под лестницу выстрел пришелся. Нас всех аж подбросило… А потом, как чичи до школы добежали, стали гранаты в коридор
– Как в боулинге… - подсказывает Хасан.
Вася смеется, довольный.
– Весь туалет гранатами закидали, ироды… - добавляет Вася.
Стены коридора изуродованы, словно их вывернули наизнанку. Потолок осыпался до деревянных перекладин.
– Сань, ты сказал… про Гошу?
– спрашиваю я.
Саня кивает головой.
Пацаны молчат. Закуриваем, - ну что ещё можно сделать?
По школе, кажется, уже не стреляют. Но кто-то в школе не унимается, бьёт одиночными.
Столяр, вызвав по рации Кешу, ругается:
– Хорош, друг! Уймись. Мёртвые они, мёртвые…
Видимо, Кеша стрелял по трупам, валяющимся во дворе.
В коридоре тоже лежит труп, - лицом вниз, руки вытянуты, кулаки сжаты. Натекла лужа крови.
– Он… точно убит?
– спрашиваю я.
– Ты на голову посмотри ему, слепой что ли?
– говорит Вася Лебедев.
Я смотрю, и вижу, что темя лежащего словно изъедено червями. С отвращеньем отворачиваюсь.
Спускается вниз Плохиш. Прикладывает руки к ушам, крутит головой.
– Чабан, он и в Святом Спасе чабан, - говорит Плохиш.
– Чего смотришь?
– с деланной злобой кричит он на Хасана.
Снова смотрю на мертвого.
– «Хаса-а-ан!» закричал, когда вбегал, - улыбаясь, врёт Плохиш, заметив мой взгляд, - «Хасан! Нэ стрэляй! Я же брат твой!» Этот придурок встал ему навстречу: «Узнаю тебя, брат!» - вопит…
Смеёмся, даже Хасан скалится.
– Плохиш, а ты знаешь, что Астахов твою кухню разхерачил из «граника»?
– спрашиваю.
– Серьёзно? Идиот, у меня же там заначка. Нет, правда? Ну, идиот!
А жрать чего будем?
Я стал называть ее «малыш». Так называл меня отец.
Мне так мечталось, что бы отец выжил, не умер тогда, увидел ее, в лёгком платье, Дашу. Он нарисовал бы ее мне.
Например, сидящую в ее комнате с синими обоями, где она в голубых джинсах и коротенькой маечке расположилась на полу у стены, поедающая креветки, и запивающая их пивом, маленькими глотками. И губы ее, на которых в нескольких местах была «съедена» помада, влажно блестели бы и глаза смеялись.
Или сидящей на стульчике, чтобы на ней был тот минимум одежды, в котором ее допустимо было бы показать отцу.
«А что бы вошло в понятие минимум?» - долго думал я, то чуть приодевая, то совсем разоблачая мысленно Дашу.
Или стоящую среди других людей, на промозглой остановке, где ее сразу можно было бы увидеть, удивиться ей, легко одетой, изящной, на высоких каблучках.
Казалось, я воспринимал ее, как своё веко, - так же близко. Тем больнее было.
– Разве вы не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Разве ты не знаешь?