Патриот
Шрифт:
Мы почти победили. Я понимаю, что на выборах нет слова «почти», но это, безусловно, стало большой победой оппозиции. Я занял второе место, набрал почти 27,3 % голосов — все уже забыли, что такие проценты может получать сила, неподконтрольная Кремлю. В день голосования мы видели по независимым экзитполам, что Собянин набирает 48 % — меньше половины, и это означало, что будет второй тур. Я не сомневаюсь, что во втором туре я бы его обошёл, но Кремль не мог этого допустить — Собянин получил 51 % и выиграл в первом.
Власть годами создавала иллюзию, будто есть только «Единая Россия» и системная оппозиция, а несистемная оппозиция прозябает на задворках политического поля и никого не представляет. Несмотря на то что я не стал мэром, наша кампания показала: это обман. В России есть большое количество людей, которые не поддерживают Путина и его кандидатов.
Кремль это тоже понимал: на выборы меня больше не пустили ни разу.
Глава 14
2014 год был политически тяжёлым: Путин, терявший популярность последние три года, внезапно захватил Крым и теперь купался в лучах народной любви. Все, кто не разделял восторга, приравнивались к национальным предателям.
Ещё тяжелее он был лично: на моих глазах моего младшего брата Олега, отца двоих детей, заковали в наручники в зале суда и посадили на три с половиной долгих года. Обвинение было ещё более смехотворным, чем в первом уголовном деле против меня, но судебная машина к 2014 году была выдрессирована Путиным идеально и выполняла любые команды. Следователи утверждали, что мы с Олегом похитили двадцать шесть миллионов рублей у французской косметической компании «Ив Роше», якобы завысив стоимость услуг по логистике. Сходство с моим предыдущим делом «Кировлеса» было очевидно: обычная предпринимательская деятельность всё так же приравнивалась к мошенничеству, но если в прошлый раз полицейские нашли хотя бы формального потерпевшего — директора «Кировлеса» Опалева, который с радостью согласился оговорить меня в суде, то в этом деле потерпевших не было вовсе. Как я уже писал, сложно объяснить людям, живущим в правовом государстве, как подобное вообще возможно, но в путинской России на такие мелочи никто не обратил внимания. Приглашённый в суд представитель «Ив Роше» (между прочим, свидетелем пригласили его не мы, сторона защиты, а обвинение!) заявил, что не имеет к нам претензий, но не произвёл на судью и прокуроров никакого впечатления. Был дан приказ осудить, и путинская машина нас осудила.
По этому делу ещё в феврале 2014 года меня отправили под домашний арест, под которым я провёл почти год. По условиям домашнего ареста мне было запрещено выходить из квартиры — никаких прогулок, ко мне никто не мог прийти, кроме членов семьи, нельзя было пользоваться телефоном и интернетом. На ноге у меня был электронный браслет, передающий во ФСИН (Федеральную службу исполнения наказаний) данные о том, где я нахожусь. Этот браслет постоянно ломался, и ФСИНовцы бесконечно привозили мне новые.
Но я решил не отчаиваться, а наоборот, проводить время с пользой. Буду больше общаться с детьми и займусь спортом. Я даже купил себе велотренажёр: гулять нельзя, так буду хоть на месте педали крутить. Это было моей второй ошибкой: уже через неделю этот тренажёр окончательно превратился в вешалку для одежды. За все десять месяцев я пользовался им всего несколько раз.
А первой ошибкой было ожидание семейной идиллии. Я моментально озверел от постоянного сидения в квартире. Дети и жена моментально озверели от меня. Всех раздражало, что я постоянно дома, включая меня самого. Спустя месяцев девять я развлекался, разглядывая карту Москвы и думая о том, куда пойду, когда всё закончится. Глядя на это, Юля иронически спрашивала: «Снова гуляешь?» Мне казалось, что поездка в подмосковное Лианозово с детьми — это шикарное развлечение. А вообще, пределом моих мечтаний был остров. Недалеко от нашего дома был парк «Коломенское», где мы раньше часто гуляли всей семьёй. Он располагался на берегу Москвы-реки. Пока я сидел под домашним арестом, я случайно обнаружил на карте неподалёку
19 декабря состоялось заключительное заседание суда, я и Олег произнесли последние слова. Судья объявила, что вынесет приговор 15 января. Мы разъехались по домам (меня на ведомственной машине туда и обратно возил под конвоем ФСИН). Почти сразу в фейсбуке создали группу митинга 15 января — люди заранее договаривались выйти на улицу в знак протеста против приговора. В том, что он будет обвинительным, не было никаких сомнений. Количество участников росло так быстро, что это, видимо, стало поворотной точкой: Путин не мог допустить такого же митинга, как после приговора по «Кировлесу». Мне и Олегу неожиданно позвонили из суда и объявили, что приговор переносится на другой день — 30 декабря. Под самый Новый год, главный российский праздник. В это время все или заняты приготовлениями, или вовсе разъезжаются отдыхать — первая неделя января всегда нерабочая.
Помню, как судья зачитывает приговор: «Алексей Навальный — три с половиной года условно. Олег Навальный — три с половиной года…» — я жду, что она добавит: «…условно», ведь не могут Олегу дать более строгий приговор, чем мне, но судья этого не говорит. На наших глазах к нему подходит судебный пристав и заковывает его в наручники, а потом заводит в клетку, весь процесс пустовавшую за нашими спинами. В зале стоит жена Олега, Вика. Одному их ребёнку три года, второму ещё года не исполнилось. Потом приставы выводят Олега из зала, выгоняют журналистов, и Юля с Викой начинают перекладывать вещи из моей тюремной сумки в сумку брата. Тюремная сумка — это огромный баул со всем необходимым на первое время, который ты собираешь заранее. У меня (честнее будет сказать — у моей жены) чёрный пояс по сборам этих сумок, я объездил с ними все спецприёмники Москвы, не говоря уже о кировском СИЗО. У Олега такая тоже, конечно, есть — он советовался со мной, что туда положить, но теперь, когда она в самом деле оказалась нужна, стало понятно, что в ней многого не хватает.
Несмотря на то что судья дала мне условный срок, она отдельно проговорила, что мой домашний арест остаётся в силе. Однако подчиняться этому решению я был не намерен — после ареста Олега мне было всё равно. Из суда меня в квартиру опять повезли ФСИНовцы, но вечером, когда люди, как и за полтора года до того, вышли на Тверскую, я нарушил свой домашний арест и вышел с ними. Просто вышел из квартиры и прямо с браслетом на ноге поехал в центр. Я не мог отсиживаться дома, когда моего брата отправили в тюрьму.
Людей было много, но всё-таки недостаточно: сказался и перенос приговора, и предпраздничный день, и сильный мороз. Меня очень быстро задержали, но не стали сажать (обычно нарушение домашнего ареста карается отправкой в СИЗО). Полицейские просто отвезли меня домой, обратно под арест, и даже установили охрану — сели на стульчиках под моей дверью и провели так несколько дней. Путин понимал, что для меня это будет гораздо болезненнее: мне полагалось наслаждаться условной «свободой», пока моего брата мучают в тюрьме.
Под домашним арестом я сидеть не стал. Пятого января я разрезал браслет ножницами и выложил его фотографию в твиттер, написав, что соблюдать эти ограничения после приговора не намерен. Следующие пару недель моя жизнь была весьма комичной — каждый раз, когда я выходил из дома, за мной бежали караулившие у подъезда офицеры ФСИН и, снимая меня на камеру, повторяли: «Вы обязаны немедленно вернуться!» Но арестовывать меня они не решались, а потом перестали и бегать.
Однако то, что Олег оказался в тюрьме, стало для моей семьи большим ударом. Я много раз повторял, что нельзя заниматься тем, чем я занимаюсь, без поддержки близких, и все они всегда были рядом — и родители, и жена, и дети. И сам Олег. И теперь все говорили мне, что я ни в чём не виноват, но не винить себя было невозможно: это из-за меня жена Олега плакала. Из-за меня он не увидит детей три с половиной года. Он оказался в тюрьме за то, что он мой брат. Его взяли в заложники. И если я к аресту был готов — по крайней мере, ясно осознавал для себя такую возможность, имел опыт суток в спецприёмниках, то Олег — нет. Пафосную вещь скажу, но это правда: я думал о нём каждую секунду, которую он провёл в тюрьме.