Паучий замок
Шрифт:
— Откуда ты знаешь?
Она, не отвечая, показывает себе на сердце, а Мишка вдруг, не к месту, вспоминает слова принца: 'самые сильные звуки души бывают в моменты самых сильных потрясений'.
— Ма, а когда ты меня чувствовала?
— Ну, что ты спрашиваешь глупости? Всегда, все эти дни.
— Нет, не так. Когда ты знала точно, что это — я?
— Малыш! Что ты задаёшь вопросы, на которые невозможно ответить? Ты, разве помнишь, о чём ты думал и в какой момент?
'И в самом деле' —
— На второй день, в середине.
Голос матери звучит неожиданно, Мишка уже и забыл о своём вопросе. 'Это, когда я дрался с Канчен-Той' — вспоминает он.
— И что ты почувствовала?
— Не помню, сынок. Испугалась вдруг, что-то из рук выронила, потом подумала, как ты там?
— А ещё было такое?
— Было, конечно, — она шевелит губами и пальцами, вспоминая — я вдруг увидела мёртвого мальчика, но не тебя, и испугалась. А в тот день, ну, ночь, когда вы вернулись, я видела, как ты падаешь, несколько раз, и поняла, что вы спешите.
— Ну, ма, ты даёшь! У тебя такой Дар пропадает!
— А она красивая?
Вопрос настолько неожиданный и щекотливый, но сразу понятный, что Мишка сразу и отвечает, не думая, как будто ножом режет:
— Она хорошая!… Может и красивая.
Мать, наверно, что-нибудь ещё спросила бы, но с визгами врывается толпа девочек во главе с Фарис, которые, увидев Великого Мрогана, замирают и смотрят как на необычайное чудо природы:
— Мроган, а правда ты заколдовал великана?
— Кто это сказал?
— Все говорят! Он хотел вас поймать, а ты его заколдовал, да?
— Девчонки, бегите играть, или на кухне помогите…
— А нас заколдуй… Ну заколдуй, ну что тебе стоит?
Они так пронзительно и так долго просят, нарушая идиллию разговора с матерью, что Мишка, сдаваясь, чтобы только избавиться от юной кампании, перевязывает их общей невидимой верёвкой:
— Ну, всё, заколдовал! Всё! Не кричите!
Шалуньи сначала не понимают, думая, что он пошутил, но, ощутив то, что не могут отойти друг от друга, начинают дёргаться, толкаться, улыбающиеся лица становятся испуганными, капризными, сердитыми и даже плаксивыми, они все сразу забывают, что сами об этом просили и злятся, чувствуя несвободу.
Наконец, одна за одной, им удается поднырнуть под препятствие и все убегают, явно недовольные, а Мишка, убирает верёвку и стоит совершенно обескураженный, не понимая, что он сделал плохого.
— Тебя, сынок, никто не сможет понять. Все вот так будут — сначала просить, а потом злиться и убегать. Мне самой бывает страшно — голос матери звучит неожиданно и грустно.
— Что страшно, ма?
— Наверно,
— Ма, но ты мне сама только что показала непонятное. Мне же не страшно!
— Это другое. Совсем другое. И потом, запомни, со мной ты всегда можешь говорить о чём угодно, я пойму. А вот с другими будь поосторожней, малыш. А то видишь, ты уже 'заколдовал великана'. И, наверно, женился на принцессе?
— Что? И такое говорят?
— Все любят необычное, сынок.
Мишка опять прилипает к матери, чувствуя особое тепло и уют, они молчат в полумраке и вдруг, как будто задремав, он видит неясную фигурку Канчен-ты, которая падает, падает…..
— Ма, я сбегаю! Мне надо, ладно? Не сердись!
— На праздник не опоздай!
— Нет, я скоро.
Мишка мчится к тому кордону, где их пытались задержать, сдерживая путающиеся в голове обрывки мыслей:
— Куда меня несёт? Точки на склоне! Больше двадцати! Они ушли с Вертом! Ну и что? Ушли и ладно! Почему так медленно? Почему медленно бегу?
Он садится, снимает башмаки и шепчет над ними, обувает снова и бежит. Теперь при каждом касании, копыта резко отталкиваются от камней. 'Лишь бы не упасть' — думает Мишка и радуется, что темнота ещё не спустилась в долину, что здесь ровно и что тропа как тротуар, а ёщё тому, что никто его не видит. "Мать права, да я и сам также думал, нельзя при всех, а то скоро начнут пальцем по лбу стучать!"
Кордон приближается и уже видно лицо охранника на проходе, недоумённо разглядывающего незнакомый способ бега с высокими прыжками и столбики пыли, остающимися за каждым скачком. Лицо всё ближе, ближе… Знакомое лицо.
— А ну, стой! А, чокнутый! Ты куда это на ночь глядя? Опять заблудиться хочешь? Ищи тебя потом!
— Я недалеко, Керк! Я вернусь скоро.
— Да погоди ты, чудила! Чего ты там ищешь-то? Аргак, что-ли убежал, любимый, или невеста, может?
— Не знаю, Керк, может и невеста, отряд там шёл, я днём видел…
— Отряд? Наш? А, хассаны, может?
— Ну, да, хассаны.
— А откуда ты знаешь, что хассаны?
— Так я же их видел! Вот как тебя, Керк!
— Ты, парень, думай, чего говоришь! Ты откуда бежишь?
До Мишки доходит, что охранники, изолированные от мира не могут знать его историю, а если и знают, то перевранную наизнанку, и что он, по-своему, прав, конечно. Вот пройдёт его смена, вернётся домой через несколько дней, там получит всё сполна, и слухи, и правду и домыслы.
— Да из клана, с Посвящения. Я их видел днём ещё, на Грязном склоне.
— И какое тебе до них дело? Чужаки это. Идут себе и идут.
— Так там, может, невеста моя, обещала прийти на праздник!