Пазолини. Умереть за идеи

Карнеро Роберто

Пазолини вспоминает собственный опыт жизни в пригороде Рима в прекрасных, очень эмоциональных строфах:

Нищий, как бродячий кот из Колизея, жил я в пыльном белом городишке, далеко от городского центра и простора сельского; зажатый, трясся я в автобусе пыхтящем; каждая поездка в центр и обратно изливалась потом и тревогой. Долгие прогулки в жаркой мгле, долгие потемки с козырями за

столом, средь грязи и дорог, мокрый камень, домики из мела, света нет, а вместо двери занавеска… Миновав оливковую рощу, лавку старую, из городка другого шли они с товаром запыленным, вероятно, краденым: были суровы лица у детей, стареющих среди порока, мать была жестока и вечно голодна. Преображен я был тем новым миром, Его свободой – вспышкой, вздохом, как – я не смогу сказать, в этой среде, той, что унижает, покрывает грязью, давит и смущает, бесится на юге, пробуждает чувство жалости священной. Душа во мне, что не была только моею, В бескрайнем мире малая душонка, росла, питаясь радостью того, кого любила, пусть и безответно. И все светилось той любовью. Наверно, как мальчишка, как герой взращенный опытом, родившимся у самых ног истории. Я центром мира был, и в этом мире грустных селений, бедуинов, желтых потрепанных полей и вечно дующего ветра […] Был центром мира, так же, как сердцем истории была моя любовь для этого: и в этом зрелость, чтоб родиться, была еще любовью, было все, чтоб стало ясно – было, ясно! Та голая деревня на ветру, не римская, не южная, не трудовая, то была жизнь, и в самом настоящем ее виде: жизнь, свет жизни, милый хаос, еще отнюдь не пролетарский{Там же, стр. 836–838.}.

В этих стихах автор воспроизводит момент своего первого контакта с миром римских предместий и их разнообразным человеческим материалом, выражает духовную близость к миру бедных и угнетенных. Предместье – промежуточная зона, далекая от «городского центра / и простора сельского», поскольку ни структурой городской агломерации, ни сельской общины она не обладает. Что-то вроде ничейной земли, покинутой политиками и институциями города, не заинтересованными в тех, кто там обитает.

Пазолини же, наоборот, сознательно выбирает наблюдение за этими людьми, Он делает это потому, что в подобной атмосфере надеется найти себя и новую радость жизни, условием существования которой становится свобода от мелкобуржуазного морализаторства и ограниченности («Преображен я был тем новым миром»). Инстинктивная «радость» народной жизни передается поэту, который ощущает тесную близость с этим недо-пролетарским миром, в который он

стремится проникнуть. В нем растет ощущение принадлежности к народной душе («Душа во мне, что не была только моею, […], росла»). Неважно, что его любовь ?????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????? отнюдь не взаимна («кого любила, пусть и безответно»), но ведь «все светилось той любовью».

Римский пригород становится таким образом «центром мира», местом, где юноши из хороших семей могут наконец повзрослеть, обретая «опыт», который родится «у самых ног истории», то есть пожить жизнью «грустных селений, бедуинов», оставленных на произвол судьбы теми, кто держит в руках рычаги Великой Истории. В этом мире вновь рождается «любовь» поэта к народу.

Народ у Пазолини чист в той мере, в какой не заражен ни лицемерными буржуазными ценностями, ни политической идеологией. «Зрелость» эквивалентна внутреннему развитию и может выражаться в виде «любви» только на начальной стадии («чтобы родиться, / была еще любовью»). Когда идеология побеждает и народ ею развращается, он рискует утратить свою суть, основанную на невинности, которая «жизнь, свет жизни, милый хаос, / еще отнюдь не пролетарский».

Для Пазолини, таким образом, самой живой и настоящей силой Истории является не пролетариат, обладающий сознанием и умением отстаивать свои права (как полагали коммунисты), но именно вот этот люмпен-пролетарский, примитивный и невежественный «еще не пролетарский хаос»; в его облике нет ничего негативного, наоборот, он обладает невероятной жизненной энергией, чистой и совершенной.

Так возникла его любовь к народу: не удовлетворив свое призвание педагога, ???????????????????????????????????????, поэт вынужден был бежать из Казарсы в начале 1950 года; из-за этого клейма его исключили из КПИ. Возможно, именно эта собственная маргинальность, инаковость, опыт осуждения общества и исключения из социальной страты ненавистной буржуазии и помог ему испытать эту общность, эту близость к миру настоящих маргиналов и создать подобные стихи об отверженных.

В «Полемике в стихах» Пазолини обрушивается на истеблишмент КПИ: «Вы зависимы, / вы, рабы правосудия, рычаги // надежды, от обязательных действий, / что унижают сердце и сознание. […] Ослепленные действием, вы служили / народу не сердцем, // но лишь знаменем»{Там же, стр. 853–854.}. В этих стихах звучит – текст был написан в ноябре 1956 года – все разочарование и горечь коммуниста Пазолини после того, что СССР сделал в Венгрии, отправив туда вооруженные войска для подавления антисоветского восстания в октябре-ноябре того же года.

В сборнике «Прах Грамши» Пазолини попытался по-новому использовать символы гражданской поэзии XIX века: больше никакой патриотической, национальной или националистической поэзии, только социальная рефлексия в марксистско-прогрессивной форме. Возможно, в определенном смысле он даже подражал Леопарди, как если бы последний писал стихи об идеях, ставших предметом споров, стихи, которые повествовали бы о столкновениях двух мировоззрений, или, скорее, формировании мировоззрения автора в условиях пристального интеллектуального и культурного контроля без малейших скидок.

Практически во всех лирических текстах сборника сквозит попытка соединить лиризм с гражданской позицией. На самом деле поэт не отказывается от обсуждения некоторых важных политических и идеологических положений (это касается, в частности, видения пролетариата и перспектив его действий), но одновременно пытается заявить свое собственное поэтическое «я» – со всеми его переживаниями, страданиями, энтузиазмом, чувствами – в диалектическом отношении к изучаемому бытию. Как мы уже упоминали, народной недопролетарской римской маргинальности соответствует личная маргинальность поэта, и эти два явления в конце концов практически сближаются.

Обсуждая стихотворные приемы и структуру стихов, следует заметить, что традиционные стихотворные размеры, такие, к примеру, как терцина (встречающаяся в некоторых композициях), хоть и применялась Пазолини с определенной долей свободы, однако опиралась на язык, более прозрачный, чем традиционный словарный набор герметической поэзии ХХ века (но не полностью разговорный: скорее близкий к языку Джакомо Леопарди и Джованни Пасколи) и дискурсивный синтаксис, идеально функциональный для нарративных и демонстративных целей, преследуемых автором.

Эти две составляющих могли бы вступить в противоречие, однако методы Пазолини полностью соответствовали его целям: концептуально сложное содержание (в историческом, логическом, рациональном плане) этих стихов находит свою собственную поэтическую форму. Пазолини нужна была «формальная основа, способная уложить в единое целое и обеспечить размерностью и лирическим темпом его «непоэтичные» блуждания»{Cerami 1996, стр. 674.}. Отсюда проистекают его частые обращения к аналогиям (типичный прием символизма и герметизма – от других типичных черт этих стилей, как уже отмечалось выше, автор дистанцируется) и привязанность к стилю Пасколи, поэта конца XVIII века – фрагментации синтаксиса и ритма стиха методом анжамбемана (следует напомнить, что Пасколи была посвящена вторая диссертация Пазолини).

Религия моего времени: период полемики

Тягу Пазолини к психологическому (и идеологическому) сближению с люмпен-пролетариатом можно обнаружить в некоторых стихотворениях «Желания богатства у римского люмпенпролетариата», части длинной поэмы под названием «Богатство», включенной в более поздний сборник «Религия моего времени» (1961), объединивший стихотворения, написанные во второй половине 50-х годов (в сборнике три части, «Богатство» входит в первую):