Пазолини. Умереть за идеи

Карнеро Роберто

Пазолини, как говорил Моравия, «ощущал Африку с той же оригинальной и поэтической симпатией, с которой когда-то чувствовал предместья и римский люмпен-пролетариат»{Цит. по Nico Naldini, Cronologia, в R1, стр. CXLV–CCXII: CCIII.}.

Однако это оказалось всего лишь «мифом». Пазолини мифологизировал прошлое и Восток, в поисках того, что не смог уже найти на Западе (потом он заявил об очередном разочаровании, не обнаружив искомое). Пазолиниевское отношение к миру создало таким образом очередную мифологическую фигуру, поскольку весь мир был уже вестернизирован (сегодня мы бы сказали «глобализирован»), к тому же, при тщательном анализе, можно было прийти к выводу, что и в прошлом хватало насилия и отчуждения.

Поэзия в форме розы, или стихи в форме кризиса

Сборник «Поэзия в форме розы» вышел в 1964 году (было два тиража – первый был опубликован в апреле, второй – в июне: из последнего были изъяты некоторые тексты), и включал в себя произведения, написанные между 1961 и 1963 годами. Это самое объемное собрание стихотворных сочинений Пазолини, очень разнородных не только по жанру, но и по метрической

форме (от классической терцины до экспериментальной визуальной поэзии).

В тематическом плане сборник отражает в основном общее разочарование поэта. Все идеалы, в которые он когда-то верил, решительно развенчаны, и настала новая эпоха, постичь которую он не находит в себе сил. «Всяк человек имеет свою собственную эпоху в жизни и борется со своими собственными проблемами»{Nuova poesia in forma di rosa, P1, стр. 1205.}.

Из тех проблем пятидесятых ни одна уж более меня и не волнует! Я предал синяки свои, что создали католицизм из скучного социализма, такой же скучный! Ах, ах, несчастные предместья! Ах, ах, кто из нас рациональней – соревнование поэтов! Идеология – лишь несчастных профессоров наркотик. Я отрекаюсь от нелепого десятилетья{Poema per un verso di Shakespeare, P1, стр. 1174.}.

Народ же постепенно и сам превращался в буржуазию. «Красивые флаги» (название одного из сочинений) больше не развевались: красные флаги 40-х годов превратились в коммунистический сон наивного самоуверенного пролетариата. В 60-е годы автор провозгласил: «Революция – всего лишь только ощущение»{L’alba meridionale, P1, стр. 1297}.

В этот период Пазолини чувствовал себя, если можно так сказать, пережившим самого себя:

Я – сила, исходящая из Прошлого. Только в традиции – моя любовь. Я вышел из развалин, из церквей, из врат алтарных, из селений, затерянных в предгорьях Альп и в Аппенинах – там, где когда-то жили братья. Я мчусь вдоль Тусколаны, как безумец, как одинокий пес – по Аппия дороге. Я наблюдаю сумерки, рассветы над Чочарией, Римом и над миром – как первые деянья Постистории: я, как нотариус, присутствую при них у самой грани эры погребенной. Чудовищен собой плод чрева женщины умершей. И я, как взрослый плод, пускаюсь вслед – я современнее, чем все, что современно – в поисках братьев, коих больше нет{P1, p. 1099; стихи из Poesie mondane произносит в «Овечьем сыре» режиссер в исполнении Орсона Уэллса; а в Poesia in forma di rosa дневник в стихах Пьетро II представляет собой хронику судебного процесса, которому подвергся Пазолини из-за «Овечьего сыра».}.

Лирические стихи, озаглавленные «Отсутствие спроса на поэзию» – свидетельство кризиса, поразившего Пазолини на последнем этапе его творчества, когда ему стало казаться, что его искусство бесполезно и неспособно вписаться в социально-исторический контекст, ушедший очень далеко от того, в котором он когда-то сформировался и начал совершать первые шаги как поэт и писатель. Стоит привести этот текст полностью:

Как раб больной, как зверь, бродил по миру я, куда забросила меня судьба, так медленно, как движутся чудовища в грязи – или в пыли – или в чащобе – ползя на пузе или подгребая плавниками, бессмысленными на земле – или со слишком нежной кожей… Вокруг лишь кучи мусора и пустыри, заброшенные остановки на краю города мертвых – улиц и тоннелей, глубокой ночью, когда слышны только далеких поездов гудки и

бульканье навек промерзших стоков, в тени, где нету никакого завтра. Так, пока я воздвигал себя, как червь, мягкий, наивный аж до отвращенья, что-то проникло прямо ко мне в душу, как если б солнце в ясный день накрыла тень; под болью умирающего зверя вдруг вылупилась боль иная, злее и темнее – мир грез внезапно лопнул. «Никто не хочет больше от тебя стихов!» Еще «Прошел твой час, поэт…» «50-е закончились навеки!» «Ты пожелтел уже от праха Грамши, и все, что было жизнью, стало раной, которая гниет и дарит смерть!»{P2, стр. 1157.}.

Поэт описывает самого себя как человека, оказавшегося отстраненным и ненужным миру, в котором, как ему когда-то казалось, он мог бы активно действовать. И все же даже ночью (намек на тьму разума, причины которой он понять не в силах), несмотря на то, что город превратился в «город мертвых» (потребители, встроившись в массовое общество, утратили собственное сознание?), а «промерзание» души стало «вечным», он пытается двигаться, с трудом ползет по склону современности, в глазах которой он выглядит чудовищем («медленно, как движутся чудовища»), пытается встать среди грязи, которой окружен («я воздвигал себя, как червь»).

Ситуацию вдобавок усложняет, усугубляя мрачное состояние души поэта, трагическая интуиция: автор ощущает дискомфорт, вызванный тем, что его время прошло, а он зачем-то выжил. Никому больше не интересны его поэтические высказывания, 50-е годы закончились, и ему суждено стариться вместе с творчеством. Другими словами, закончился исторический этап, для которого была характерна вера в позитивную эволюцию общества, а поэт питал надежду получить возможность встроиться в этот мир, найти собственную роль в нем, объединить «страсть» и «идеологию» в творческом и интеллектуальном труде.

Эти стихи чрезвычайно драматичны, звучат как нечто среднее между призывом о помощи и окончательным уходом, составлены из демонстративно прозаических строф, как если бы поэзия уже не могла, ввиду срочности поднимаемых тем, украшать себя различными стилистическими и риторическими приемами, как это бывало в рамках интимного и пара-религиозного эстетизма ХХ века: все это подразумевает активную политико-идеологическую позицию против буржуазии, во-первых фашистской, а во-вторых – демохристианской – согласно строгим пазолиниевским выводам именно они создавали основу и среду для возникновения литературных тенденций.

Лексика в его стихах в этот период тоже стала крайне повседневной и простой. Только некоторые слова еще несут в себе заряд экспрессии. Они вызывают в воображении образы гибельной инаковости, ощущаемой поэтом в себе самом по отношению к окружающему миру: «больной раб», «чудовище», «червь, мягкий, отвратительный», «умирающий зверь». Через метафоры он выражал свое состояние психологической прострации и разочарования.

В этом сборнике Пазолини часто возвращается к этому ощущению чуждости, испытываемому им по отношению к настоящему, и которому все еще пытается противостоять:

Что знаю я о новом курсе Истории, о котором я ничего уже не знаю, поскольку не участник, а опоздавший, оставленный навек снаружи и понявший всего одну-единственную вещь: она вот-вот умрет, идея человека, который появляется однажды утром в Италии, а может, в Индии, погружен в свою мелкую работу, […] сеять, иль пахать […] Идея человека… который во Фриулии… Иль в тропиках… старик иль юноша, послушный тем, кто велит ему повтор одних и тех же действий […] повтор один в один отца деяний, чтоб возродить отца среди людей, безмолвно или с робким смехом скептицизма и отказа тем, кто пробует, поскольку в его сердце нет места для другого чувства, кроме веры{Nuova poesia in forma di rosa, P1, стр. 1206.}.