Пепел к пеплу (сборник) -
Шрифт:
– Нет.
Третий отказ истощил его силы, и он перестал бороться. Я вновь и вновь приводил его в чувство, сам мечтая о минуте сна. Комната пропахла потом и страхом; наконец, когда забрезжил рассвет, полковнику удалось заснуть спокойно.
Я просидел около него еще минуты три, прислушиваясь к ровному дыханию, пока не понял, что сам сейчас свалюсь – в сон или в обморок. Встать мне удалось с трудом – всю ночь я посидел в одной и той же позе; и, шаркая, как девяностолетний старик, я отправился к себе.
От тяжелого сна меня пробудил приезд тети. Она прибыла в экипаже, вся
У меня не было желания доискиваться ответов. Для тети я мирно провел ночь в своей постели, а полковник той ночью не был способен отличить реальность от кошмара. Я уехал с нескрываемым облегчением и никому не рассказывал подробностей моего пребывания в Тодд-холле. Мать пыталась меня расспросить, но отступила с присущей ей деликатностью, заметив мое нежелание… или что-то большее, чем нежелание, говорить о Тодд-холле и его владельцах.
Как вы знаете, я избрал своим поприщем медицину и добился на нем определенных успехов. После смерти тетки и ее мужа в 18.. году я унаследовал Тодд-холл и долго колебался, стоит ли привозить туда молодую жену или выставить поместье на продажу. Наконец я решил, что зло гнездилось не в доме, а в его обитателях и принялся за самый решительный ремонт. Мать была счастлива переехать в дом своего детства (отец к тому времени уже, увы, скончался) и трое моих внуков сейчас превратили Тодд-холл в свою излюбленную площадку для игр.
Я старался не вспоминать о прежних обитателях дома, но однажды, много лет спустя, прочел в «Ланцете» интересную статью. Она была посвящена так называемому синдрому ундины, при котором человек может дышать, только находясь в сознании и контролируя процесс каждого вдоха и выдоха. Во сне, когда контроль бодрствующего сознания исчезает, человек задыхается.
Я полагаю, что полковник Эшби страдал этой редкой и, по-видимому, наследственной патологией. Из-за переезда в Тодд-холл и смены климата болезнь отступила, но со временем вернулась. Все, рассказанное полковником, я встретил в материале статьи. Единственное, что, видимо, навеки останется для меня неясным, это мое троекратное «нет» в ответ на мольбу о прощении.
Я не знаю, сам ли я отвечал полковнику, потрясенный его преступлением, или кто-то другой владел моими устами, но знаю, что никогда не забуду той ночи.
Барон-музыкант
Около тридцати лет назад я преподавал в собственной школе в деревеньке Р., графства Гэллоуэй. Груз моих обязанностей был не так велик, чтобы его требовалось разделить с еще одним учителем, так что я в своей школе был единственным работником; конечно, если не считать вдовы Абернети, которая по вечерам наводила в школе чистоту, а еще стряпала и забирала мои вещи в стирку.
Постепенно, несмотря на свой возраст и слишком кроткий вид (я был тогда белокурым и голубоглазым, будто ангелочек),
Однако на исходе первого года существования школы я продолжал оставаться в Р. чужаком, и часто испытывал те же чувства, что и тугой на ухо бедолага в компании обычных людей: упускает две трети из сказанного, но переспрашивать не желает, чтобы не замедлить общий ход беседы. Только и остается, что удерживать улыбку на лице, как щит, прикрывая ею свое неведение.
Но вопрос, который заставил миссис Абернети побледнеть и перекреститься, мне самому мне казался совершенно безобидным. Просто я заметил, что один из старших учеников, Питер Роу, пугает своих товарищей почти до слез, наигрывая им веселую плясовую мелодию – звонкую, бойкую и на слух абсолютно безобидную.
Я насвистел ей несколько тактов, но миссис Абернети замахала на меня руками с неподдельным испугом на лице, умоляя замолчать.
– Да вы что, мистер Фоули, вы что! И время-то такое, уже почти ночь! Еще накличете…
– Кого? – с неподдельным интересом спросил я.
Вдова нервно оглянулась и, казалось, решила сомкнуть свои уста навечно, но тут я намекнул, что на моей кухне найдется пинта превосходного портера. Это заставило миссис Абернети смягчиться, и полкружки спустя она начала рассказ.
И вот что я узнал.
Оказывается, замок на холме, который я считал разрушенным в незапамятные времена, был уничтожен всего лишь в прошлом столетии, и последним хозяином его был барон-музыкант.
Говорили, что барон Р. появился на свет от кровосмесительной связи законной супруги барона, и ее брата-близнеца. Юный барон рос тихим ребенком, о котором никто не мог сказать ни хорошего, ни плохого слова. Он зачарованно слушал мать, когда та пела – красивым, сильным и низким голосом, а сам отличался разве что редкостной молчаливостью.
Когда ему исполнилось четырнадцать лет, умер тот, кто считался его отцом. Перед смертью старый барон совершенно обезумел и заходился в крике, если видел свою жену. А та уехала через два месяца после похорон – путешествовать вместе со своими братом и своими драгоценностями, и больше никогда не давала о себе знать. Ходили слухи, что это она выступала в Ковент-Гарден под псевдонимом Гвинелли.
В замке осталась ее незамужняя старшая сестра. Два года она выжимала из округи себе приданое, не обращая на племянника никакого внимания; а тот дневал и ночевал на сторожевой башне, чтобы не пропустить приезд матери.
На третий год она поняла, что не найдет жениха себе по нраву, а те, кого она может купить, обдерут ее потом до нитки, – и вдруг стала истово религиозной. Это не добавило ей ни доброты, ни ума. Она по-прежнему била своих горничных по лицу щеткой для волос и заставляла кухонных девок опускать руки в кипяток, если ей не нравился ужин; но теперь при этом еще сгоняла всех обитателей замка на утренние, дневные, вечерние и ночные богослужения.
До поры до времени племянника она не трогала – может, просто забыла о нем тем охотней, что ей было приятно забыть про законного наследника. Но постепенно, чем больше она чувствовала себя полноправной хозяйкой, тем важней было ей увидеть покорность племянника. И она пришла к нему на башню: сказать, что тот должен спуститься на общий молебен. Но юный барон молча отвернулся от нее.