Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Вначале в Павлодаре оказалось около 200 ссыльных. Бли­жайшим другом отца стал доктор Смертенко. В Павлодаре отец передал матери письмо для Эпштейна.

Летом 1940 года отец последний раз в жизни сфотогра­фировался. Он был подавлен, но еще не сломлен. Из Павло­дара отец стал слать мне почтовые марки, и это положило начало моему недолгому периоду увлечения филателией. Кто-то рассказал в нашем дворе, где находится отец. Эта новость усердно обсуждалась на дворовых скамейках, ибо ранее по­лагали, что он расстрелян.

Пока мать ездила к отцу, меня взяла на дачу Рива. Ее муж Израиль Гнесин, по профессии рабочий-обувщик, был родом из Витебска. До

революции он был активным бундистом и несколько раз сидел за забастовки. Вступил в большевист­скую партию в 1920 году, когда в нее влился Бунд. Он по­шел работать в профсоюзы и одно время занимал должность зампредседателя Союза кожевников, председателем которого был будущий ближайший советник Сталина Лазарь Кагано­вич. Израиль забрал к себе домой письменный стол Кагановича после того, как ушел из Союза. Когда Израиль только приехал в Москву, ему было поручено реквизировать имуще­ство богатого еврея-фабриканта, обувная фабрика которо­го находилась на Пятницкой, возле Серпуховской площади. Впоследствии на базе этой фабрики возник научно-иссле­довательский институт кожевенно-обувной промышленности. В состав имущества фабриканта входил большой пятиэтаж­ный дом №19 на Большой Полянке. Израиль реквизировал этот дом и поселился в нем сам. Дом этот пошел рабочим реквизируемой фабрики, причем все квартиры были разго­рожены на комнатушки. Как провинциал, Израиль решил за­браться повыше и выбрал себе пятый этаж. Об отдельной квартире у него не было и мысли. Тогда он еще пользовался палочкой.

В доме было два подъезда: с лифтом и без лифта. Конечно же, хромой Израиль выбрал себе подъезд без лифта. Он стал звать из Витебска своих друзей-приятелей, обещая им жилье в своем доме. Первой приехала к нему красавица Маня Блихман. Еще до революции ее выдали замуж за богатого торговца Мотю, щека которого была поражена огромным ро­димым пятном. Маня сбежала из Витебска под предлогом поступления в вуз, а сама стала жить с Исроликом. Но тут в Москву явился брат Израиля — Исаак, ябеда и доносчик. Исролик устроил его в своем доме, но Исаак тут же написал донос Маниному мужу.

Мотя явился в Москву и расстроил жизнь счастливой па­рочки, но с тех пор Израиль и Маня всегда пребывали в нежнейшей дружбе. Когда Маня училась на врача, на нее обратил внимание ректор ее университета, печально знамени­тый впоследствии Андрей Вышинский. У них была связь, но Маня не бросала более своего мужа, который хорошо устро­ился в торговле и при советской власти.

Потом приехали из Витебска Ципа Лагоммер, Миша Со­коловский, Бася Туфрина, и все они были устроены Ис­роликом на Большой Полянке. Никто из них не пожелал жить без лифта, лишь сам реквизитор так и остался в ком­мунальной квартире на пятом этаже, не подумав о том, что настанет время, когда палочку придется сменить на костыли.

Израиль стал деканом технологического факультета Ин­ститута легкой промышленности, но в то же время покупал своему отцу место в московской синагоге. Израиль по натуре был человеком добрым, но капризным. Когда я и одна из мо­их сестер оказались у него в то лето 1940 года на даче в Загорянке, Израиль вначале встретил нас очень приветливо. Но вскоре к нему примчался Исаак: «Ты что, Исролик, спя­тил? Держишь у себя семью врага народа!» Израиль перепу­гался и выгнал нас с дачи, придравшись к пустяку. Непода­леку снимали дачу двоюродный брат матери Макс Шапиро и его жена Эся. Несмотря на то, что Макс был зубным техником в кремлевской больнице, он приютил нас до воз­вращения матери.

Хотя Израиль хотел

бы держаться от нас подальше, од­нако, по настоянию Ривы, их домработница Поля осенью и зимой приходила к нам на улицу Веснина и брала меня на целые дни на Полянку, где я ел и спал.

В то же лето нас здорово обокрали. Обстоятельства кра­жи были подозрительными. Помимо дорогих вещей, были похищены мраморные слоники и акварельные краски. Было видно, что действовали непрофессионалы, и, возможно, даже дети. Через некоторое время после возвращения матери из Павлодара следователь пригласил ее в квартиру соседей по дому. Там жили близкие подруги сестер — Розка и Нинка. Они часто бывали у нас, и однажды Розка втянула сестер в мо­шенническую аферу. Они выбивали в кассе гастронома на Смоленской чеки на малые суммы денег и добавляли в них нули. С таким чеком Розка и моя сестра Неля послали млад­шую сестру Тусю в кондитерский отдел за дорогими кон­фетами.

— Девочка, — спросила продавщица, — кто дал тебе чек?

— Розка с Нелькой, — простодушно ответила Туся.

Ее задержали. На обыске у Розки мать узнала многие свои вещи. Улик, впрочем, хватало и без этого. Розка оказалась атаманом банды подростков, совершившей много краж. Мать была вызвана свидетельницей на суд. Там она столкнулась с Розкой, когда ту под охраной вводили в зал заседаний. Роз­ка успела ей шепнуть: «Буня Ефимовна! Если что скажете — плохо будет!» Мать струсила и на суде отказалась от своих показаний.

3

Что может сравниться с волнующими ароматами детства! Вспомни запах распускающейся зелени, когда вечер­няя прохлада окутывает мягкой пухо­вой пеленой. Пустые, ничего не гово­рящие слова! А есть ли они — эти слова?.. Нет! Благоухание нельзя из­мерить. Оно как бы вне времени и пространства. Эта вечная гармония природы без границ, без вчера и сего­дня... Кто опишет аромат булыжника, водосточной трубы, прохладного пес­ка, старой доски?

Однажды на болгарской выставке в Москве много лет спу­стя я смочил носовой платок в розовом масле, бившем сильно разбавленной струей из фонтанчика. Этот замечательный за­пах держался добрую неделю. Но разве можно его сравнить с запахом душистого табака, росшего в нашем дворе, отго­роженном от всего мира высоким забором!

Солнце, радостное, теплое, чудесное солнце моего детства! Я не помню в детстве пасмурной погоды, не помню серых свинцовых туч, не помню дождей и облаков. И так было в Москве, на даче под Москвой, в Минске, Кисловодске, Калинковичах.

А краски? Если это был красный цвет, то это был дей­ствительно красный цвет. Таких красок я никогда больше не видел.

Во дворе были липы, клен, но, главное, каштаны с вели­колепными душистыми свечами. Зимой 1939 — 1940 годов они вымерзли по всей Москве.

Какая была радость — выбежать утром во двор, залитый ярким летним солнцем, в трусиках, в модной тогда испанке с кисточкой!

Сестры населили двор фантастическими существами. Главным из них был обитатель чердака «Чечкин-Из-Под-Печкин», из-за которого я боялся ходить на чердак. Но в це­лом окружавший меня мир не был враждебным, хотя в нем и случались горести и неприятности.

Больше всех во дворе я боялся Витьку Тимина. Мне еще не было семи лет, а ему шло за семнадцать. Когда вокруг не оказывалось никого из взрослых, Витька Тимин ловил меня, вел к скамейке и приказывал: «Ну-ка, скажи: мясо!» Я, на­верное, выговаривал тогда не «мясо», а «мьясо» к большому удовольствию Витьки — высокого рыжего парня в очках.