Пепел Клааса
Шрифт:
Был в Меленках учитель, большой фантазер. Что ни происходило с ним, случалось в превосходной степени. Если он собирал грибы, то не менее трехсот, и не в глубине леса, а прямо на опушке. Он уверял, что был чемпионом армии по боксу, и был разжалован из офицеров в солдаты за то, что ударил другого офицера, который выстрелил в костеле, в Ченстохове(!) в стеклянную фигуру Христа, у которого были видны жилы, наполненные кровью. Узнав о моем интересе к искусству, он тут же сказал, что очень любит картину «импрессиониста» «Поклонение знамени»...
Жил в Меленках интеллигентный пенсионер, учитель биологии Леонид Александрович,
Решил я осмотреть окрестные места, и отправился с Павлом Александровичем Конюковым, Вериным дядей, сначала в Муром, а оттуда пароходом по Оке до Касимова. В 16-м веке Касимов был столицей татарского ханства, дружественного русским, и до сих пор там сохранилась мечеть. До революции по Волге и Оке плавало матросами и буфетчиками много касимовских татар, но в Касимове их почти не осталось.
Гуляя по старому уездному Касимову, мы зашли в грязную чайную. К нам подсел опухший и заросший щетиной тип.
— Вы сомневаетесь в прочности этого стула? — начал он издалека.
— ??
— Может быть, вы сомневаетесь в прочности советской власти?
На этот вопрос мы совершенно уверенно ответили, что не сомневаемся. Наступило молчание.
— Откуда вы?
— Из Москвы.
— Я тоже в Ленинграде работал...
После того как его угостили, поведал свою историю.
Был мастеровым и быстро спился. Зашили ему в задницу антабус и предупредили, что умрет, если снова запьет. Он держался, но однажды приехал в деревню, и его пригласили на чай.
— Я знаю, что такое «чай». Это сто пятьдесят...
Все началось снова.
Из Касимова мы поехали обратно в Муром, а сошли с парохода в Ляхах, ближайшей к Меленкам пристани на Оке. Между Меленками и Ляхами не было регулярного сообщения, а к тому же у нас и деньги кончились, и мы решили пройти шестьдесят километров пешком.
Зайдя в ляховскую чайную, мы услышали на улице крики. Окруженный толпой, стоял затравленный, худой, небритый мужик в телогрейке. Милиционер схватил его за шиворот, но тот выскользнул из телогрейки, сбросил штаны и остался в грязном белье, угрожающе, как волк, озираясь. «Ну-ка, подойди! — рычал он, оскалившись. — Я тебе в ноздрю дам!»
Это был бежавший из тюрьмы уголовник. Мы пошли своей дорогой. Погода была отличная. Павел Александрович от избытка чувств горланил' купеческие песни: «Ехал на ярмарку Ванька-холуй...»
Ближе к Меленкам начался густой бор, и на его опушке, прямо у дороги, множество белых грибов. Может, и правда, меленковский учитель собрал свои триста беляков на опушке? Может, и в Ченстохове, в самом деле, вступился за попранную веру?!
У нас не было корзинок, и пришлось класть грибы в рубашки...
Как-то, когда я зачем-то полез в подпол, принесли письмо из Москвы, и Вера крикнула сверху, что Надежда Васильевна скоропостижно скончалась на даче в Абрамцеве... Это была для меня невосполнимая утрата. Мы были знакомы с Надеждой Васильевной год с небольшим, влияние ее оказалось на всю жизнь. Она открыла мне золотым ключиком дверь в новый мир, а сама ушла. Ее похоронили на том же Крестовском кладбище, где был похоронен Михаил Ксенофонтович...
Все ее книги исчезли драматически. У меня остался «Чаадаев» Гершензона,
Хотя естественным душеприказчиком Надежды Васильевны была Елена Дмитриевна Танненберг, Татьяна Васильевна сама распорядилась всем имуществом, и книги, кажется, ушли к посредственному писателю Алексею Кожевникову (не путать с Вадимом). С тех пор отношения между двумя женщинами были порваны навсегда.
Вернувшись в Москву, я поспешил к Фальку. Ангелина Васильевна встретила меня как осиротевшего: «Юный друг Надежды Васильевны...»
Первая выставка Надежды Васильевны состоялась уже после ее смерти в Центральном доме литераторов. Были потом и другие выставки. Почти все ее работы ушли в музеи: Достоевского, Литературный, Пушкинский дом. Еще год на ее имя приходили пригласительные билеты на вернисажи, которыми я пользовался.
Раз или два видел я Татьяну Васильевну. Она слышала обо мне от сестры и подарила «Переписку из двух углов» Гершензона и Иванова из библиотеки Г. Чулкова и «Тройственный образ совершенства» Гершензона с дарственным автографом автора Розанову. Эти книги я привез в Иерусалим.
49
Существовал без прошлого Лаврентий.
В черкеску ли, во фрак его оденьте,
От века неизменен он всегда.
Подумав «нет», с улыбкой скажет: «да».
Институт звукозаписи (ВНАИЗ) располагался на улице Качалова в большом семиэтажном здании, где размещались также некоторые редакции радиовещания, студия грамзаписи и собственно Дом звукозаписи (ДЗЗ) с большим концертным залом для записи симфонической музыки. Один из этажей был занят студиями, из которых шла трансляция в эфир. Здание строго охранялось милицией. Ни один посторонний не мог пройти в ДЗЗ. Отдельный пост милиции был установлен на этаже с «выходом в эфир». Туда требовались особые пропуска. Много времени спустя мне приходилось выступать по радио в Израиле, США, Германии, Англии, Франции, Южной Африке. Нигде я не видел ничего подобного.
Самым примечательным в расположении ДЗЗ было его соседство с бывшим особняком Берии. Берии уже не было на свете три года, но по окрестным местам ходили легенды о его похождениях.
Берия и его адъютант, генерал-майор Саркисов, в автомобиле на медленной скорости объезжали соседние с особняком кварталы и высматривали смазливых женщин. В самом ВНАИЗе была молодая женщина, уже замужем, которую однажды вызвали в проходную двое и загадочно пригласили в гости в соседний особняк, не назвав имени приглашающего, которое, впрочем, было шилом в мешке. Женщина перепугалась, но сказала, что подумает. На следующий день те же двое повторили приглашение, остановив ее на улице. Она увильнула, но с тех пор перестала выходить с работы одна. От нее отвязались.