Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Я знаю имена трех известных меленковцев. Там роди­лась художница-авангардистка Розанова, работы которой находятся и в тельавивском музее. Оттуда же вышел ста­рый болыпевик-впередовец Лебедев-Полянский, а также из­вестный советский летчик генерал Каманин, участвовавший в спасении челюскинцев, а потом ставший председателем ДОСААФа.

В Меленках не происходило никаких событий. Кто по­энергичней и помоложе, разбредался по белу свету.

Мне нравилось в Меленках — тишина, гамак в собственном саду, малина, которую бабушка Веры выращивала на прода­жу, грибы, катанье на велосипеде по лесным тропинкам. В Меленках был свой говор. Говорили не

«показывать», а «ка­зать», не «чихает», а «чишет», не «кашляет», а «дохает», не «влажный», а «волглый».

Пришлого народу там почти не было. Свои, владимирские: чудя, весь, мурома.

Куда делись они тысячу лет назад? Да никуда! Переме­шались со славянами и жили здесь потихоньку в медвежьем углу.

43

Новым директором СТАНКИНа после Кириллова был Третьяков. Он явился из МВТУ, где был заведующим кафед­рой. Он сделал карьеру с помощью своей жены, которая за­нимала важный пост в ЦК. Я сдавал ему экзамен по техно­логии металлов, и готов поклясться, что он не обладал эле­ментарной способностью логического мышления. Это был упитанный круглолицый мужчина, с напомаженными завиты­ми волосами, от которого за версту несло сытой привольной жизнью. В институте его терпеть не могли, утверждая, что обе его диссертации были сделаны «неграми» и, что видном про­екте, сделанном под его руководством, была допущена грубая техническая ошибка. Было запроектировано, чтобы деталь, нагретая выше 800 градусов, притягивалась магнитом, в то время как сталь теряет свои магнитные свойства после 700 градусов.

К тому времени я был назначен редактором стенгазе­ты технологического факультета «Технолог». Перед этим ее редактором был упомянутый правдоискатель Ситников, который придал газете популярность. Но он заканчивал СТАНКИН и уже перестал заниматься общественной рабо­той.

Как всякий «газетчик», я был, естественно, заинтересован в сенсационных материалах. Однажды я получил такой маге риал. Третъяков стал притеснять заведующего кафедрой ли­тейного производства Таланова. Таланов, имея звание про­фессора, не имел даже кандидатской степени, но зато обладал многочисленными связями. Удалить его из СТАНКИНа было трудновато, но его стали выживать. Под предлогом нехватки места в основном здании, Таланова перевели на территорию учебного завода, который находился невдалеке, в Тихвинском переулке, в помещении церкви Тихвинской Божьей матери. Саму церковь давно уже передали под завод, где мы сдавали слесарную, литейную и станочную практику. Таланову нашли место под самым куполом церкви, куда надо было взбирать­ся по шатким лестницам, а в его «кабинете» через плохую побелку проглядывали лики святых.

Кто-то из студентов, по явному наущению Таланова, напи­сал статью в «Технолог», которая называлась «Под куполом церкви», где все детали, касающиеся ликов святых, обыгры­вались с ехидным зубоскальством. Там говорилось о заседа­нии литейной кафедры, как о «Тайной вечере». В заключе­ние, выражался справедливый гнев и вопрошалось, до каких пор кафедра литейного производства будет подвергаться столь тяжкому унижению.

Как добросовестный редактор, я отправился к Третьякову требовать ответа. Третьяков водил меня за нос, говоря, что вот-вот ответит, потом потребовал на просмотр весь номер газеты, что тут же было исполнено, и неожиданно вызвал ме­ня к себе.

Я был встречен его злым взглядом.

— Я буду ставить о вас вопрос на партбюро за... религи­озную пропаганду! —

сказал Третьяков.

Оказалось, что статья о кафедре литейного производства с упоминанием Николая Угодника и других подобных вещей и есть не что иное как религиозная пропаганда!

— Да у нас и в мыслях этого не было!

— Мы продолжим разговор на партбюро, — угрожающе за­кончил аудиенцию директор.

Перепуганный, я выскочил из кабинета. Уж в чем не был виноват, так в этом.

Когда я пересказал содержание разговора с Третьяковым секретарю партбюро СТАНКИНа, отставному полковнику Мильцину, тот хитровато улыбнулся:

— Пусть поставит. Мы посмотрим.

Никакого разбирательства не последовало. Мильцину не­трудно было убедить Третьякова не делать этого, чтобы не стать посмешищем.

Как-то мы устраивали вечер советско-китайской дружбы. Китайцы были в большой моде. Мильцин зашел в актовый зал и увидел по обеим сторонам сцены транспаранты. На одном было написано: «Русский с китайцем братья навек!» Слова из официальной, прожужжавшей уши песни.

— Это серьезная политическая ошибка! — сказал Мильцин.

— Как? Это слова из песни!

— На век, — пояснил Мильцин, — это на сто лет, а надо на века!

Но дружба эта не пережила и нескольких лет.

44

Говорил-то Владимир Илье таковы слова:

«Ты прости, сударь Ильюшенко, во первой вины.

Этому делу были виновны целовальники».

Из былины

В приемной Главной Военной Прокуратуры стало наби­ваться столько народу, что очереди приходилось ждать часа­ми. Появились и «живые», о которых говорил мне генерал. Здоровенный мужичище был адъютантом маршала Жукова. Он показал мне свое фото 1945 года. Гвардейский рост его сохранился, но он похудел и осунулся. Его арестовали по делу Жукова, который сам не сидел.

Бывший директор гостиницы «Националь» Гуревич вер­нулся из Воркуты без зубов. Он попал туда в 1938 году. Гуревич неумеренно хвалил своего следователя: «Хороший был человек! Меня не били и не пытали».

Встретил я и жену директора издательства «Дер Эмес» Стронгина.

Однажды подошел человек с большими глубокими глазами и сказал проникновенно: «Следователи пытались воздейство­вать на меня через задний проход!»

Это был ненормальный, и я с трудом увернулся от него.

Осенью 1955 года произошел решительный перелом. Меня пригласил новый полковник, и было видно, что он действи­тельно занимается моим делом.

— Вам нужно представить две характеристики на отца от старых большевиков, которые его лично знали, — сказал он.

— Где я их возьму? С того света?

Но тут мне пришла мысль использовать письмо Якуба Коласа. Полковник его взял, но потребовал еще одну харак­теристику. Тогда я придумал обратиться к Павлу Малькову, бывшему коменданту Кремля, о дружбе которого с отцом знал по сохранившимся у меня фрагментам отцовских воспоми­наний. Мальков объявился недавно после длительной отсид­ки. Я позвонил ему.

— Вам знакомо имя Агурского? — спросил я.

— Конечно! Мы были друзьями.

Мальков пригласил меня к себе в новую четырехкомнат­ную квартиру в большой дом на улице Чкалова, в тот дом, где позже жил академик Сахаров.