Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

51

Жив был пока Сосо

Не могло быть показа

Выставки Пикассо.

Савелий Гринберг

Еще пользуясь пригласительными билетами, приходивши­ми на имя Надежды Васильевны, я решил пойти на обсуж­дение выставки неизвестных мне скульпторов Сидура, Лемпорта и Силиса в Академию Художеств. Скульпторы мне по­нравились сразу. Выставили они мелкую керамику, не имея денег на большее, и были в ней живы и непосредственны, тем и отличаясь от тогдашней помпезной скульптуры.

Вместе с ними выставлялся художник, зарабатывавший на жизнь Ленинианой. Впервые в жизни я решился публично выступить во время обсуждения и весьма косноязычно стал защищать скульпторов, обругав автора Ленинианы на том основании, что «нельзя измельчать гиганта», что было тогда моим искрен­ним мнением.

Скульпторы пригласили меня к себе.

Московский мир очень замкнутый и элитарный, и попасть не в свой круг исключительно трудно, иногда даже невоз­можно. Мое знакомство с Надеждой Васильевной, с Фальком, а теперь с этими скульпторами было в некоторой мере на­рушением социальных обычаев.

Скульпторы работали в мастерской в подвале у Крымского моста. Тогда еще они были дружны, жизнерадостны и люби­ли выпить. У них всегда толклось много народа. Однажды они дали мне прослушать магнитофонную запись стихов неизвест­ного мне Игоря Холина.

Я в милиции конной служу, За порядком в столице слежу. И приятно, и радостно мне Красоваться на сытом коне.

Холин работал тогда официантом, и не просто официа­нтом, а председателем месткома ресторана одной из самых лучших московских гостиниц «Националь», обслуживающей иностранцев. Говорят, что однажды он дал себе зарок, — пи­сать стихи. И стал писать. Это были грубые стихи, но не лишенные силы.

Ближайшим другом Холина был поэт Генрих Сапгир, го­раздо более талантливый и целеустремленный. Сапгир жил в крошечной комнате недалеко от Белорусского вокзала с тогдашней его женой Римулей. Придя к нему в первый раз, я застал эффектную пару: высокого, стройного молодого чело­века, в обтягивающем свитере, и его жену, небольшого рос­та, круглолицую, и тоже в свитере, как было тогда модно нa Западе. Это были сын композитора Сергея Прокофьева Олег и его жена Соня. Кроме них был еще поэт Сендык. Все они читали стихи. Олег оказался к тому же учеником Фалька. Он брал у него уроки живописи.

В ноябре, находясь в Центральном Доме работников ис­кусств, я случайно узнал, что там вот-вот состоится встре­ча министра культуры Михайлова со студентами творческих вузов. Бывший хулиган Карзубый, которого я уже упоминал, восторженно рассказывал, как он наслаждался, когда на за­седании Межпарламентного Союза ему пытались устроить обструкцию, но главное, он обрушился на формалистов и абстракционистов. Подошел нежный и красивый юноша, с которым я познакомился у Фалька, Боря Алимов, студент Суриковского художественного института. Боря предложил тут же сходить к интереснейшему, по его словам, художни­ку. В четырехэтажном доме на Трубной улице жил Володя Слепян. Было ему лет двадцать с небольшим. Он оказался первым знакомым мне абстракционистом! Да, Москва ожи­вала. Слепян был живой, подвижный, решительный и погру­женный в искусство. У него мы застали студента Илью Каба­кова, показывавшего иллюстрации к Шолом-Алейхему, свою дипломную работу. Теперь Кабаков — известный художник-нонконформист, в то время как Боря Алимов стал большим начальником в МОСХе.

Слепян придумал писать свои картины пылесосом или же особого рода барабанным пистолетом, стрелявшим красками. Он попросил у меня технической помощи. Ничего из этого не вышло, так что Слепян ограничился пылесосом. Мы стали друзьями. Погибший в 1937 году отец его был начальником Смоленского губчека, а потом одним из командующих Бело­русским военным округом. Его мать была знакома

с моим отцом. Глядя на нее, я видел, что она несомненно еврейка, но оказалось, и отец Слепяна был не армянин, как я внача­ле думал, а еврей. Армяноподобная фамилия Слепян была еврейской. В Минске было много Слепянов, унаследовавших свое имя от реки Слепянка. Слепяны жили в доме бывшего Наркомвнешторга. Этажом выше жил бывший полпред Ро­зенберг, которого считали погибшим во время чисток. Но он не погиб, а, как только они начались, скрылся в провинции, спрятался подальше и выжил.

Слепян раньше учился в Ленинграде, на мехмате ЛГУ, ушел оттуда с третьего курса и предался искусству, зараба­тывая уроками математики. Будучи человеком крайне пред­приимчивым, он умудрился устроить в 1956 году две или три однодневные выставки в Москве.

52

О, брат! Необоснован твой доклад!

Ужель поверит в эту ложь

учащаяся молодежь?

Леонид Мартынов

В первых числах ноября в МГУ состоялась читательская конференция по нашумевшей книге Дудинцева «Не хлебом единым». Туся, к тому времени поступившая на вечернее от­деление филологического факультета МГУ, сообщила мне об этом, и мы пошли вместе. Обстановка была напряженная. Пришло несколько сотен человек. Увлеченный, я также по­просил слова. Председательствующий спросил, кто я. Я со­врал и не назвал настоящего места работы. Выступление мое было косноязычным, и я говорил о том, что ситуация, пока­занная Дудинцевым, не есть единичный случай. Единственно, что могло подкупить в моем выступлении, — пафос. Это было мое первое, почти уже политическое выступление. Мне апло­дировали, а кто-то из зала похвалил меня.

Но меня обуял страх. Он преследовал меня последующие дни. В это время началось советское вторжение в Венгрию. В метро я разговорился со случайным пассажиром, молодым евреем. Он был сокрушен: «Все! Конец надеждам! Все пойдет обратно! Трагедия!» Я не соглашался, но тот с неумолимым пессимизмом отвергал мои доводы. Мы расстались, не позна­комившись.

В троллейбусе на Садовом кольце я встретил величест­венного Фалька. Он ехал в гомеопатическую поликлинику. Фальк сказал, что советские войска вторглись в Венгрию под давлением Китая.

53

Береги страх смолоду.

Олег Прокофьев

«Факел» после венгерских событий стал пустеть, хотя ни­кто этого не приказывал. Просто все перепугались. Я же про­должал туда ходить как ни в чем не бывало. Меня к тому же избрали замсекретаря комсомольской организации ВНАИЗа, но комсомольцев там было всего человек тридцать.

В середине ноября мне позвонили из военкомата.

— Вы почему не явились по повестке? — спросил сердитый голос.

— Я ничего не получал!

— Как так, не получали?

— Так, не получал.

— Потрудитесь явиться сегодня в шесть вечера.

В военкомате я обратился в справочное, спросив, кто ме­ня вызвал. Там удивились, но после консультаций отправили в комнату, возле которой не было очереди. В комнате меня ждало двое. Один был средних лет, низкорослый, в сталин­ском френче без погон, в точности, как Тамбовцев, и такой же, как он, безликий. Другой был хлыщеватый молодой чело­век в цивильной одежде. Сердце у меня упало. Я был уверен, что мне придется расплачиваться за свое выступление в МГУ. Но я был неправ. Костя Черемухин, мой бывший сосед по Волхонке, где я был по-прежнему прописан, рассказал мне потом, что еще до всех Дудинцевых к нему приходили из КГБ и расспрашивали обо мне.