Пепел Клааса

Агурский Михаил Самуилович

Рассказывали, как Саркисов ночью ломился к кому-то во Вспольном переулке. Из вторых рук, со слов одной красивой женщины, я слышал следующую историю. Однажды она вме­сте с подругой смотрела первомайскую демонстрацию из ок­на своей комнаты на первом этаже дома в районе Садового кольца. К подругам обратился молодой, отлично одетый чело­век и назначил хозяйке свидание на улице Горького вечером 2 мая. Она пришла в условленное место. Внезапно ее осле­пили желтые фары правительственной машины, из нее вышел ее новый знакомый. Он предложил ей сесть на заднее сиденье и поместился рядом. Впереди, с шофером, сидел мужчина в шляпе. «Я со своим начальником, — сказал молодой человек. — Мы

были заняты важными делами, а сейчас хотим отдохнуть. Вы не против поехать на дачу?»

Та не стала возражать, а когда «начальник» обернулся, уз­нала в нем Берию. После того как ворота правительствен­ной дачи закрылись за машиной, молодой челевек вежливо проводил ее в постройку у входа в дачу, а сам с Берией удалился. Это оказался санпропускник. Ее встретила мед­сестра, сделавшая поверхностный медосмотр, дезинфекцию, поменяла на ней белье и одежду. Потом проводила по под­земному коридору в гостиную. Берия и ее знакомый сидели за столом, на котором веером лежали западные порнографические журналы. В дверь постучали, молодой человек, из­винившись, сказал, что его срочно вызывают к телефону, и более не возвращался.

Берия носил белье с изображениями голых женщин, и в постели не проявил себя должным образом, сославшись на усталость. Женщину продержали на даче несколько дней. Она пробовала возражать, мол, хватятся на работе, но, когда вернулась, никто не спросил, где она была. Ее приглашали к Берии еще раза два, а потом дали понять, что дело кончено и предупредив, чтобы она держала язык за зубами, вручили дорогой подарок.

Прямо напротив моих окон в Даевом был добротный трех­этажный времен НЭПа дом. Население его менялось уже не­сколько раз, начиная с нэпманов, исчезнувших в конце 20-х годов. Затем туда вселились руководящие сотрудники москов­ской милиции во главе с ее начальником, приятелем Вериного отца, Булем. Буль исчез в 1938 году, в его квартиру въехал Саркисов (у него была жена-армянка, два сына и дочь), ко­торый исчез вместе с Берией, и все, включая автора «Записок Берии» Алана Вильямса, считали, что он был расстрелян.

Весной 1960 года Саркисов появился на своем балконе после семилетнего заключения. Сейчас это был полный муж­чина лет за пятьдесят. Часами напролет он что-то мастерил. Он явно нигде не работал, а чем жил — не знаю. С любо­пытством я наблюдал за ним, не в состоянии понять, что он делает. Он трудился над большой доской, на которой были установлены палочки, колесики, очень напоминавшие компо­зиции сюрреалиста Миро. К концу лета Саркисов вышел на балкон с гостями и стал оживленно рассказывать про свое таинственное сооружение. Что это было? Перпетуум мобиле?

После этого он исчез навсегда. Говорили, что он давно мечтал съездить в родную Армению, но жена была катего­рически против, и с ним не поехала. В Армении Саркисов скоропостижно скончался и был там похоронен.

Работал во ВНАИЗе безногий пьяница и хулиган Василий Бедринский, доставший откуда-то инженерный диплом. Ноги он потерял спьяну под трамваем, но в зависимости от ситу­ации причислял себя к той категории инвалидов, которая в данный момент была более выгодной. Вначале он выдавал себя за инвалида гражданской войны. Ввиду утраты интереса к этой категории героев, Бедринский стал инвалидом труда, потом инвалидом Великой Отечественной войны. Он часто менял жилье, непрерывно его улучшая, устраивая в соответ­ствующих учреждениях грандиозные скандалы.

На работе он ничего не делал и приходил, когда вздума­ется. Ему давали никому не нужную работу, например, сде­лать чертеж портфеля для шпионского магнитофона.

Всех дел Бедринского я не знаю, но на его совести есть одно черное. В ДЗЗ

после войны работал, скажу без колеба­ний, гениальный человек, Шолпа, имя которого упомянуто в истории кино Садуля. Шолпа умел рисовать... звук, а точ­нее, фонограммы на кинолентах, которые имитировали му­зыкальные произведения. Рисованный звук, естественно, придавал музыкальным произведениям особый тембр, ибо Шолпа не воспроизводил обертонов. Шолпа получил большие день­ги на свои работы, и это оказалось началом конца. К нему присосались хищники, разворовавшие миллионы. Дело кон­чилось фельетоном в «Правде», где рисованный звук был объ­явлен жульнической проделкой. Но не этот фельетон, а Бедринский послужил причиной гибели Шолпы. В ДЗЗ были длинные коридоры, по которым Бедринский ухарем катался на своих роликах. Бедринский, на спор, разогнался, помчался в сторону разговаривавшего с кем-то Шолпы и сбил его с ног. Шолпа потерял сознание и в тяжелом состоянии попал в больницу, где вскоре умер. Бердянскому не было ничего. Та­кие, как он, совершенно безнаказанны в России.

Бедринский ездил два раза в день мимо особняка Берии. Его ролики издавали ужасный шум, катясь по асфальтово­му тротуару. Берия не выдержал, и в один прекрасный день Бедринскому вручили от его имени в подарок трехколесный инвалидный автомобиль. Это невероятно повысило престиж Бедринского. Потрясая дарственной, он в очередной раз улучшил свое жилищное положение. Судьба же автомобиля была менее удачной. Очень скоро Бедринский, в стельку пья­ный, въехал на нем в подвал. С помощью дарственной, он по­ставил машину на ремонт за счет ВНАИЗа.

Дарственная прекратила магическое действие сразу после падения Берии.

50

Меленковский эсперантист снабдил меня адресами сво­их московских друзей. Среди них был известный лингвист, член-корреспондент АН СССР Бокарев. Он обрадовался, как он подумал, новому прозелиту, и рассказал, что эсперанто для него, простого смоленского крестьянского парня, было путем в лингвистику. Другим эсперантистом был артист театра Ле­нинского Комсомола Николай Рытьков. Он сел в 1938 году молодым активистом Союза эсперантистов, но годы, прове­денные в лагере, не разрушили его страсти. В середине 60-х годов Рытьков, находившийся с группой туристов за границей, попросил там политическое убежище и до своей смерти ра­ботал на русской службе Би-Би-Си.

Интерес к эсперанто не сделал меня его адептом, но имел далеко идущие последствия. В августе, когда я уже начал ра­ботать, по Москве расклеили афиши, сообщавшие о новом молодежном клубе. Я поспешил в этот клуб — «Факел» — в Большой Харитоньевский переулок. Там собралось множест­во молодежи. Я поинтересовался кружком эсперанто, кото­рого не оказалось, но меня сразу втянул вихрь новых зна­комств. Председателем клуба был Володя Шляпников. Сре­ди учредителей клуба — Ева Гилинская, Инна Рубенчик, Леля Александровская, Володя Манякин и другие. Все они были не старше двадцати пяти, а то и моложе.

Самой активной была литсекция. Туда стали ходить Леня Чертков, поэты Хромов и Красовицкий. Там же была тройка совсем молодых поэтов, только что кончивших школу: Са­ша, Сеня и Миша. Миша ходил в пальто, застегнутом на все пуговицы, и сверху повязывался шарфом, как дошкольник. Туда же зачастила журналистка Алла Гербер. Заглянул в литсекцию известный в будущем киносценарист Ольшанский, робко предложив прочесть свой сценарий. Юные поэты сни­сходительно выпроводили его.

«Факел» был первым экспериментом такого рода в СССР. Политики в собственном смысле слова там не было. Моло­дежь приходила туда общаться. Обстановка клуба опьяняла.