Перед бурей
Шрифт:
И вы могли подумать, что земля
Останется всегда юдолью скорби?
Что солнце не взойдет над ней вовек?
Как? Человек, сумевший в быстром беге
Тысячелетий кратких покорить
Своей могучей воле землю, воду,
И воздух, и огонь, и глубь морей,
Сумевший потрясти престолы неба,
Разбить оковы духа, без числа
Свершить чудес, проникнуть в тайны мира,
Ужели он не сможет, не сумеет
Изгнать из жизни
Нужду, печаль, лачуги бедняков,
И тяжкий труд, и слезы, и проклятья?
Ужель он не сумеет превратить
Долину мрака, полную страданий,
В горящее огнями царство света,
Свободы, счастья, красоты?..
Нет, нет! Я верю в человека! Верю
В его могучий Разум! Он все может!
Он победит!
Когда теперь я пытаюсь анализировать, откуда пришло
ко мне все это: и безграничная вера в человеческий ра
зум, и мысли о перестройке земли и изменении климата,
и твердое убеждение в осуществимости царства радости и
счастья на нашей планете, и многое другое, — для меня
становится совершенно ясным одно: все это берет свое
начало в тех полудетских увлечениях наукой, и прежде
всего астрономией, которые так ярко окрасили мое отро
чество и раннюю юность.
12. В ПОИСКАХ ОГНЕЙ ЖИЗНИ: ПОВОРОТ
К ОБЩЕСТВЕННОСТИ
Лето 1898 года овеяно в моей памяти какими-то осо
бенными ароматами теплоты и задушевности. Вместе с тем
это было важное и знаменательное лето в моей жизни.
В нем отсутствовали крупные события или яркие впечатле
ния, как в годы моих поездок в Верный или на арестант
ской барже. На поверхности вое было тихо, спокойно,
почти однообразно. Но зато в глубине шла неустанная, ин-
тенсивная работа. Рождались новые мысли. Пробуждались
новые чувства. Намечались новые пути развития. Огни
жизни постепенно подымались над моим умственным го
ризонтом...
В это лето я совершил свою первую большую поездку
один. Еще зимой Пичужка усиленно звала меня на кани
кулы в Москву. Мне тоже очень хотелось ее повидать.
Решено было, что с окончанием ученья в гимназии я по
еду к родственникам, — и поеду самостоятельно! Эта
мысль заранее приводила меня в состояние особого подъ
ема, почти восторга. И когда, наконец, в одно ясное сол-
нечное утро, тяжело нагруженный всякими «подорожника
ми», я торопливо вскочил в ярко-зеленый
класса, когда свистнул паровоз и мимо меня, все ускоряя
свой бег, поплыли белые стены вокзала, — я вдруг почув
ствовал себя «взрослым». По платформе торопливо семе
нила ногами моя мать в сопровождении всего нашего мно
гочисленного семейства. Она приветливо махала рукой и
кричала в открытое окно вагона:
125
— Берегись, Ваничка! Не попади под поезд!..
И затем добавила:
— В большом свертке пирожки, а в маленьком — чай
с сахаром.
Но мне было не до пирожков и не до сахара.
В то время путь от Омска до Москвы занимал шесть
суток. В Челябинске была пересадка, и поезда на Самару
надо было ожидать двенадцать часов. Я воспользовался
перерывом и, выпивши в станционном буфете «пару чаю»
с вывезенным из Омска продовольствием, пошел бродить
по окрестностям. Челябинск был расположен тогда в не
скольких верстах от вокзала. Повидимому, челябинцы, как
и омичи, не сумели во-время дать хорошую взятку строите
лям железной дороги и вынуждены были платиться за это
необходимостью ездить на станцию по длинной, невероятно
пыльной дороге. Сам Челябинск в конце прошлого века
представлял жалкую картину: маленькие подслеповатые
домишки, пара церквей, две-три изрытые ямами улицы,
грязная базарная площадь и облезлое здание тюрьмы на
выезде. Ровно восемь лет спустя я провел два кошмарных
дня в этой тюрьме, когда после 1905 года шел этапом в
сибирскую ссылку. Но тогда это еще было скрыто в тума
не грядущего.
От Челябинска наш полупустой поезд стал понемногу
наполняться. В мое купе сели трое: молодой чиновник ак
цизного ведомства с женой и грузный, пожилой поп, ехав
ший в Москву в командировку. Поп был самый настоящий,
ядреный поп — в темносерой рясе, в круглой с поднятыми
полями шляпе, с большой окладистой бородой и огромной
бородавкой под носом. Говорил поп басом. На каждой
станции выходил и всегда возвращался то с жирной кури
цей, то с бараньей ножкой или крынкой топленого молока.
В отношении меня поп сразу взял отечески-покровитель
ственный тон и любил говорить:
— Ну-с, молодой человек, так как же? Покушаем?
Это, однако, отнюдь не означало, что отец Феофил (так
звали попа) приглашает меня разделить с ним трапезу. Ни
чего подобного! Отец Феофил вытаскивал из саквояжа
салфетку, аппетитно раскладывал на ней мясо, хлеб, огур