Перед тобой земля
Шрифт:
21.08.1929
Проснулся в 4 утра и с удивлением увидел поднятый парус над собой. Оглянулся - мы в море, а вся команда бодрствует на юте. Смеются: "Идем в Челекен". Оказывается, переходят к другой, железнодорожной, пристани для разгрузки. Два галса - и мы у пристани. Стали под выгрузку, но нет вагонов. Здесь очень трудно с вагонами. 6 парней русских - грузчики. Их безработица загнала сюда. Разгружаться будем очень медленно, прямо в вагоны, вероятно, 3 - 4 дня. Наши недовольны такой медлительностью. В пятидесяти метрах против таможни застыли на якорях две лодки, пришедшие сюда из Персии. Они привезли рис. Перс в белом совершает намаз. С горизонта - две черные мушки возвращаются на веслах рыбачьи лодки, еще дальше - пятно судна.
Опять предлагаю Ходже вступить в пай расходов по продовольствию. Он не хочет. Потом сказал, что спрашивал команду и те тоже не хотят брать с меня денег.
Иду с Ходжой в город. Ему нужно добыть парусины, два куска для починки паруса. Сначала идем в почтовый регистр, ищем долго моряка, идем к нему на квартиру, потом - на пристань и опять на квартиру. Представляюсь ему. Он здесь живет с 1916 года и не жалуется. На руке татуировка: "Боже, храни моряка". Дает разрешение. Дальше - к капитану порта. Тоже - разговор. Он подписывает. Потом - в исполком. Хорошее каменное здание. Тут - все, и председатель исполкома. Разговариваю с председателем. Даю удостоверение Максимовича. Он раскрывает его и, не читая, возвращает. Обмен любезностями и знаками дружества.
10 часов утра. Брожу по городу. Городской опреснитель, клуб, городская библиотека. Заведует ею выдвиженец, малограмотный, но рьяный. Разговор с ним. Зимой читают очень много, летом - мало.
В час дня - пристань. Приход почтового парохода. Масса народу, все транзитные идут прямо на вокзал. Пошел и я. Толкучка. Подошел милиционер. "У вас есть разрешение?" - указал на кинжал. "Я ленинградский писатель".
– "Как фамилия?" Я сказал. Подал бумагу: "Запишите!" Я записал и спросил зачем. "Может, встретимся когда". Здесь 29 милиционеров на 12 000 жителей.
2 часа дня. Блужданье по Красноводску. Желание поговорить с интеллигентным человеком, поэтому заговариваю со всеми, кто попадается. Спрашиваю, есть ли в Красноводске литературный кружок. "Это что такое? Читальня? Читальня есть". Какая-то девица объясняет: "Литературный кружок это там, где пишут разные вещи - рассказы, например, или стихотворения".
Вечер. При лунном свете горы вокруг Красноводска особенны: резкие, четкие, горячие и сухие. Чуть розовеют - розоватая синева. Как те, что на Кавказе, которые выше лесов, около ледников. Вдруг пожар... Горит квартал пекарни, частники, мануфактура, кооператив. Высокое пламя, искры, появились сотни людей, светло, как днем. Пожарная команда: пожарники в касках, босиком, в трусиках. Бочки как игрушечные и без лошадей. Их таскают люди. Напор воды - качают вручную - так слаб, что струя не доходит до огня, падает на середину улицы.
В 11 пожар уменьшился, здание КасПО - соседнее, удалось отстоять. Возвращаемся на судно. Очень сильный ветер.
23.08.1929
Вчера загрузили вагон бутылок, сегодня грузят еще два. Один из вагонов грузит команда "Мусульманина".
...Расколотая бутылка со звоном упала в угол. Раз, раз...Бутылки шлепались одна за другой. Ходжа- Кули тихонько ругнулся и, наклонившись, выдернул из босой ноги впившийся в нее кусочек зеленого стекла. Кровь потекла тонкой струйкой. Возбужденные и потные лица не обернулись к нему: не до него было. Ходжа плюнул и вновь схватился за горлышко бутылки. Раз, раз... дзынь, дзынь... Стекло звенело и описывало дуги в воздухе.
Все это делалось молча. Азарт мешал говорить. Кто больше? Это было веселое состязание! Только иногда слышались задыхающиеся восклицанья. Жара и духота замешивали п том грязь, растекавшуюся по голым спинам. Солнце медленно кружило косые столбы стеклянной пыли. Товарный вагон подрагивал на неподвижных рессорах. В раздвинутые настежь двери вваливались все новые ящики. Поставив на пол вагона ящик, Хаким и Овез сбегали
В вагоне помещалось двадцать тысяч бутылок. Вагон нужно было набить до отказа к вечеру, нельзя же было показать этим урусам-бездельникам, что мы, туркмены, работаем хуже их. "Мы" - потому что и я на эти дни превратился в туркмена: ел с ними с одного блюда, пил воду их кружкой из привязанного к палубе бочонка, спал на одной кошме с ними. Я был признанным и уважаемым гостем. Я должен был делить с ними труд. Мне никто не намекнул на это. Я догадался сам, а когда догадался и принялся за работу, мне лишний раз подтвердили: "Твоя - харош чылвэк. Твоя правильно дилаышь"... Признаться по совести, мне совсем не хотелось работать сегодня утром, гораздо приятнее пойти на бережок и купаться, до изнеможенья купаться в изумительно зеленой, прозрачной, как глаза лгущей женщины, воде Красноводского порта. Я бы спасся от разъяренного солнца, от мозолей и рваных царапин, от удушья в горле, от едкого пота. Мне никто не сказал бы ни слова. Так всегда и поступают здесь русские, если редко, очень редко случится им гостить на туркменской парусной "Нау". Но ведь Ходжа-Кули, и Курбан, и Хаким, и все остальные искренно меня полюбили, а заработать искренность в их всегда ровном и уважительном отношении... совсем не так просто.
...У нас уже тринадцатый ряд зернистой баррикады бутылок. У меня ноют руки, и звон, забившийся в уши, разросся в туман. Но все-таки нам не обогнать заката солнца: уже краснеют сотни маленьких солнц на все менее прозрачных бутылках, уже черной становится мачта нашей "Нау" с подсолнечной стороны и набираются длинными тенями белые стены прибрежных пакгаузов. Мы не обедали и не пили чаю с утра. Скорее, скорее... С каждой выгруженной бутылкой все ближе становится остров Челекен, долгожданная родина, дети, жена, дом - все, что покинуто командою "Мусульманина" три новолунья назад. Последний рейс - наработались, наплавались, опять побывали в Баку, в Энзели, в Гасан-Абаде, в порту Ильича. С подарками, с беспокойством, с мужской настоявшейся силой прийти на рассвете в аул Караголь. Там жены поутру выходят из круглых кибиток, и бродят по песчаной косе, и смотрят в бинокль когда же парус, вот этот, с рыжей заплаткою в переднем углу, появится на горизонте. Там знают уже, что идет "Мусульманин" домой, там сказал об этом "Стамбул", который разминулся с нами, в двухстах километрах от берега, веселый и торопливый, на прямом пути к острову Челекен.
Оттого такое нетерпенье. Оттого нельзя терять ни одного часа. Оттого взялась команда Ходжи за перегрузку бутылок из трюма в вагон. Моряки не любят погрузок, какое им дело? На это в порту должны быть рабочие-грузчики, но что же делать, если их не прислали сегодня? Не ждать же вот этих парней, которые даже прикинуться не могут рабочими, волыня и пропуская сквозь пальцы драгоценное время, которые вот бросили бутылки на пристани и ушли бранливой оравой, не догрузив своего вагона. Матросы взялись за работу сами, и чем напряженней будут сгибаться их спины, тем скорее, чем утомительней труд сегодня, тем лучше им завтра...
В жизни писателя есть много более важных дел, чем разгрузка стеклотары. Что в этом увлекательного, поэтического? Но Павел Николаевич видит за второстепенными деталями главное: он видит, что туркмены - люди другой национальности - приняли его в свою трудовую семью, как брата, так же, как в гражданскую его приняли казахи, в Ташкенте - узбеки, позже абхазцы, аджарцы, с которыми он плавал по Черному морю, и тоже не пассажиром, а членом команды.
Лукницкий понимает, что люди все одинаковы и, естественно, везде стремятся к равенству. И он начинает нащупывать свою тему в литературе.