Перехватчики
Шрифт:
— Поздравляю вас. Что у тебя стряслось, Шатунов?
— Отвертка попала в рычаг управления двигателем. Ну и заклинило.
— Кто же ее уронил в кабину?
— Еще не выяснили. Там сейчас целый синклит. Во главе с командиром полка.
— Кому-то не поздоровится.
— Технику самолета в первую очередь.
— Ну а как с тобой?
— Грозился отстранить от полетов.
— Это он в шутку, — сказал Лобанов. — Вообще-то старик доволен. Хотя Мишка и поставил его в неудобное положение.
— А ты куда? — спросил Шатунов. Он не любил,
— Ищу доктора.
— Он тоже там. Мы разошлись. Александрович понял меня с полуслова.
— Полеты кончились, — сказал он. — Можешь брать машину и ехать. Или вот что, поедем-ка вместе.
Я крепко сжал его руку и сел в машину.
Через полчаса мы были уже в родильном доме. Александровича там хорошо знали. Получив халат, он ушел, велев мне подождать его в комнате приема передач.
Потянулись томительные минуты. Я сидел как на иголках.
Потом вышла молодая сестра с подобранными под белую шапочку волосами. Я бросился навстречу.
— Вы Простим?
— Да. Что-нибудь случилось?
— Врач Александрович передал, что не сможет выйти к вам. Просил подождать.
— А где он?
— В операционной.
— Что он там делает? Почему вы все чего-то недосказываете?
— Он там сейчас за второго ассистента, потому что идет сложная операция.
Сестру строго позвали из глубины коридора, и она, извинившись, ушла.
Я опять остался один. Откуда-то на мгновение послышались приглушенные стоны и детский плач. Я ходил из угла в угол, почувствовал потребность закурить. Но папирос у меня не было, я давно бросил курить. Я знал, что там, в глубине коридора, за несколькими стенами, совершается что-то очень трудное, и чувствовал себя так же отвратительно, как во время недавней посадки Шатунова. Нет, это было глубже. Столько испытаний за один день! Я думал о словах старой няни, о том, что потом мы будем обо всем этом говорить, о сыне. Я не очень-то понимал, почему смогу его полюбить.
Ну почему никто не появляется? Почему мне никто ничего не скажет? И вдруг я подумал о самом страшном. Нет, я думал об этом и минуту назад, но сейчас было иначе. Как будто страшное уже наступило. Это так же, как если бы Шатунов не сумел посадить самолет. От страха у меня зашевелились волосы на затылке. Я рванул дверь и побежал по коридору, в конце которого скрылась сестра. Навстречу мне вышел Александрович. Плоское одутловатое лицо его было возбуждено и лоснилось от пота.
— Туда нельзя, — сказал он, беря меня за рукав. Только сейчас я почувствовал, какие у него сильные руки — руки хирурга.
— Как Люся? Она жива? — вырвалось у меня помимо воли.
— Конечно, — он попробовал улыбнуться, но это не вышло.
— Что с ней, доктор?
— Трудные роды. Без хирургического вмешательства не обошлось. Сейчас ей сделали вливание крови.
— Ребенок?
— Жива.
— Значит, девочка?
— На вас похожа.
Я опустился на лавку.
ВО — ШИРИНА!
— Что собираетесь подарить жене на восьмое марта? — спросил командир полка, вызвав меня в кабинет.
Вопрос, признаться, меня насторожил. К чему он вдруг заговорил об этом?
— Все зависит от нашего военторга, товарищ полковник!
— Ловко. Да, братец мой, мы все зависим от него. Я вот недавно проходил по квартирам офицеров и увидел: обстановка почти у всех на одно лицо — дорогая, красивая, а глаз не радует. Одинаковые шторы на окнах с оборками и кистями, стулья, коврики и картины. Как в благородном пансионе у эмигрантки Фальбала. Помните, у Пушкина? Даже вышивки. К кому ни придешь, у всех крыловская «Ворона и лисица». Сговорились, что ли, наши женщины?
Я невольно засмеялся, вспомнив, как перед самыми родами Людмила тоже купила этот рисунок на материале, решив сделать вышивку каким-то, не то болгарским, не то румынским, крестом.
— Вкусы хозяев квартир определяет военторг. Берут то, что есть, товарищ полковник.
Полковник покачал головой:
— Надо будет тряхнуть их хорошенько. Ну об этом после. Думаю, нынче облегчим ваше положение. Нынче вы подарите ей вот это, — он взял со стола конверт, — она не станет обижаться, хотя ваш подарок не будет в гарнизоне уникальным.
— Что это?
— Увидите сами. А теперь вы свободны, — он лукаво улыбнулся, подав мне руку, и крепко сжал ее.
За дверью я вскрыл конверт и увидел ордер на комнату в новом доме. Мне хотелось броситься назад к Молоткову и расцеловать его, как отца, по командир не любил сентиментальностей.
Зажав в руке конверт с ордером, я сбежал с лесенки и, не раздумывая, помчался в конец «Невского проспекта», где в окружении молодых деревьев возвышался двухэтажный красавец с большими окнами. На свой убогий домишко, стоявший в тупичке, я даже и не взглянул. Только усмехнулся, представив, какие глаза сделает наша хозяйка, узнав о переезде.
Через пять минут я уже стоял посреди своей комнаты, так вкусно пахнувшей краской и деревом, и смотрел через широкую балконную дверь на заснеженную улицу.
— Чудо, чудо, — твердил я, не веря счастью, и все ощупывал руками голые стены, оклеенные красивыми обоями. — Знала бы Люся! Как бы обрадовалась!
Но Люся находилась еще в родильном доме. Уже около месяца я не видел ее. И девочку нашу не видел, которую мы назвали Иринкой. Но, пожалуй, не было дня, чтобы я не получал от Люси письма. Писать о нашей Иринке для нее стало потребностью. Просто удивительно, как она могла так много видеть в этом крошечном беспомощном существе. Никогда бы не подумал раньше, что у крошки уже может быть свой характер, свои вкусы и даже свои привычки, что у нее мои, маленькие широко расставленные глаза без ресниц и оттопыренные уши. А на носу у дочки какие-то белые пупырышки. Ну и красавица же у нас вырастет! Впрочем, говорят, все еще может десять раз перемениться. Неужели она так и останется с пупырышками?