Перехватчики
Шрифт:
Ложась спать, Люся спросила:
— Как решил поступить с Лобановым? — Не знаю, — ответил я.
РЕЖИМ, РЕЖИМ И ЕЩЕ РАЗ РЕЖИМ
Может, я и промолчал бы о Лобанове, если бы не это комсомольское собрание эскадрильи с такой неожиданной для всех повесткой: «Режим летчика».
Доклад сделал полковой врач. То, что он говорил, было не ново, режим нами нет-нет да и нарушался. Но Александрович за простыми, безобидными на вид фактами сумел увидеть нечто серьезное и показать нам,
В качестве положительного примера он рассказал, о случае, который произошел с Лобановым.
— Легко представить, что могло произойти, если бы летчик Лобанов был утомлен и, поддавшись панике, не сумел быстро среагировать в этом особом случае полета, — говорил Александрович своим жидким тенорком. — В лучшем случае полк потерял бы дорогостоящий самолет, а в худшем — летчика.
Но Лобанов, как вы знаете, не растерялся, в критический момент, не утратил надежды на спасение самолета и самого себя. Благодаря крепости духа и способности мыслить логично он выиграл борьбу с трудностями и теперь сидит с нами.
Я посмотрел на Лобанова. Он самоуверенно улыбался. Кому-то подмигнул, а потом сделал комично-серьезное лицо. — он явно смеялся над Александровичем.
А сидевший рядом Шатунов низко опустил львиную голову и что-то чертил в блокноте… Мне показалось, что Михаилу стыдно за товарища, да и за себя, наверно.
Мне тоже было стыдно. И еще меня разбирало зло: неужели мы не можем смотреть правде в глаза?
Нет, можем! Вот почему, когда начались прения, меня словно кто-то подстегнул. Не отдавая еще полного отчета своим действиям, я попросил слова и, выйдя к столу, рассказал собравшимся все, что думал о Лобанове.
Надо было видеть, как это было воспринято летчиками. Они заворочались на стульях, многозначительно, покашливая и бросая на Лобанова любопытные, не лишенные насмешки взгляды.
— Лобанов и попал-то в сложное положение, потому что не сумел быстро среагировать в создавшейся обстановке, его реакция была замедленной, потому что мозг работал вяло.
— Почему вы только теперь, спустя две недели, об этом говорите? — спросил Семенихин, пристально всматриваясь в мое лицо. «Ну-ка, что ты нам на это ответишь», — говорили его прищуренные глаза.
— Боялся. Думал, что предаю товарища. — Я вдруг почувствовал себя удивительно легко, словно с плеч свалилась непосильная ноша. — Лобанов всех обманул. Но в первую очередь он обманул себя.
— Это неправда! — усмехнулся Лобанов, оглядывая свои блестящие ногти. — Это надо доказать.
«Ну как я могу это сделать, если другие набрали в рот воды? Неужели они так молча и просидят до конца собрания?»
— Нет, правда! — сказал, встав со стула, Михаил.
Мне-то понятно было, какую победу ему пришлось выдержать над собой, чтобы выступить против друга. Но иначе, видно, не мог этот правдолюбец. Теперь все смотрели на Шатунова.
— В том, что произошло,
Теперь Лобанов уже не строил геройских поз, не кричал, что это неправда, он только нервно покусывал яркие, красиво очерченные губы, метая из глаз молнии. Я только сейчас заметил, что у него были сильно прижатые уши без мочек, сдавленный у висков лоб и по-женски капризный рот.
Мое выступление словно подогрело собравшихся. Один за другим подходили летчики к столу президиума и рассказывали, как они соблюдают режим, критиковали себя и товарищей, А больше всех, конечно, досталось Лобанову.
Попросивший слово после перерыва Истомин назвал его обманщиком.
— Нелегко мне, товарищи комсомольцы, выступать на этом собрании с обличениями, — сказал он. — Ведь я обычно ставил Лобанова в пример. Что там говорить, летчик он способный, летает смело, хотя, может быть, несколько и небрежно. И вот эта-то небрежность привела Лобанова к тому, что он ослабил требования к себе, заболел самой страшной для летчика болезнью — зазнайством и самоуспокоенностью.
К своему стыду, я этого не заметил, другие тоже не заметили, а кто заметил, не сказал и тем самым сослужил для всех нас плохую службу. А ведь приди Шатунов или Простин ко мне перед полетами и скажи: так, мол, и так, Лобанов сегодня не отдыхал, — нам бы вряд ли сейчас пришлось склонять здесь его имя. И самим казниться не нужно было бы.
Истомин рассказал, как однажды во время войны в училище, где он работал инструктором, один курсант переоценил свои силы и незаметно для себя допустил очень серьезную оплошность, которая чуть не стоила летчику жизни.
— Случай с Лобановым нас многому научил, — сказал Истомин. — Нам нужно повысить требования к себе и друг к другу. Усилить самоконтроль и контроль.
Усилить контроль! Этот лозунг стал основным в устах выступавших.
Семен Приходько предложил устраивать рейды по проверке режима. Он мыслил себе это дело просто: бригада из трех — четырех человек должна была ходить по домам летчиков и смотреть, как отдыхают они перед полетами, что летчикам мешает.
Предложение это вызвало у многих улыбки, слишком уж оно было необычным.
— Мы не дети, — пробасил один из летчиков, — а дети не мы.
— В бригаду должен входить врач или медицинская сестра, — продолжал Приходько, поборов смущение. Обратился к Александровичу: как он смотрит на это?
— Рациональное зерно здесь есть, — Александрович прищурился, вспоминая что-то, — я читал в печати о таких бригадах. Только результаты были не очень большие. Трудно, знаете ли, проверить всех, а после проверки иной может все равно куда-нибудь улизнуть. Другое дело, если бы нам оборудовать для отдыха специальную комнату, нечто вроде пансиона.