«Перекоп» ушел на юг

Кучерявенко Василий Трофимович

Вскоре Илью подобрали, втащили в бот, и он потерял сознание.

В боте вдруг надрывно закричали:

— Тонет! Тонет «Перекоп»!

От этих громких криков Бахирев очнулся и когда открыл глаза, то с удивлением увидел, что в шлюпке все стоят, повернувшись в одну сторону: экипаж прощался с судном. Раздался глухой взрыв — это вода продавила машинную переборку. Взвился столб огня. Бот закачался на набежавшей волне. Корма судна поднялась, и на синем небе ярко вырисовался алый флаг. Судно быстро погружалось. Флаг трепетал, как живой. Моряки

смотрели, как уходил в воду «Перекоп», и на глазах у них навернулись слезы.

Над местом гибели судна поднялась волна, поплыли воздушные пузыри, появилась пена. Из пучины стремительно выскочила на поверхность доска. Потом всплыл спасательный круг, выкрашенный наполовину в белую, наполовину в красную краску. И на нем ясно выделялась надпись: «Перекоп», Владивосток».

Бударин, глядя на круг, сказал.

— Надо подобрать. Другой, новый «Перекоп» будет плавать под алым флагом. Обязательно будет плавать!..

К боту подошли шлюпки. Они догнали матроса Леонида Сухоноса, вытащив его, посиневшего, еле живого, из воды. Это был последний спасенный из экипажа «Перекопа». Как выяснилось после всех поисков, погибло восемь человек: пять на судне — от бомб, трое — от вражеских пуль, на воде.

Ночь в море на шлюпках

Все оставшиеся в живых разместились в двух шлюпках. Раненых пересадили в более просторный бот.

Мерно гремели уключины. Весла всплескивали черную воду. В южных широтах ночь наступает стремительно, поэтому уже к восьми часам было темно до черноты.

Бударин и Радченко работали на веслах бессменно. Гребли и Бахирев, и третий механик Степан Филиппович Баранов, который не проронил ни слова, будучи потрясен случившимся. Пробовал грести и капитан Демидов, но не смог — так сильно болела рана в спине. Шлюпки держались близко одна к другой. Когда они сошлись вместе и люди перестали грести. Бударин сказал:

— Давайте, товарищи, немного отдохнем и посоветуемся, что нам дальше делать.

— Как скажете, так и сделаем, — послышались голоса.

— Так негоже, зачем же тогда советоваться? Надо каждому подумать о себе и о других и взять ответственность и за себя и за других. Погиб «Перекоп», погибли наши товарищи… — Бударин долго молчал, молчали и остальные. Затем он, точно вспомнив что-то, заговорил снова: — Положение у нас — это каждому ясно — тяжелое. Шлюпки все расщеплены осколками и пулями. Маленького шторма хватит, чтобы пустить их на дно. Но вы не дети, а серьезный коллектив моряков. Вы все понимаете, что это значит. Правда, нас осталось тридцать два человека из сорока и здоровых среди нас только одиннадцать. Но жить надо. Надо, товарищи! Значит, заботу о раненых возьмут по-дружески на себя здоровые. Высадимся на остров. Если не попадем там в лапы немецким фашистам или японцам, — наше счастье. А если на острове есть их база, то уничтожат: им свидетели не нужны. И к этому мы должны быть готовы. Это — война… Ну, что носы повесили? Страшно, видно? Но ведь любой рейс, если говорить по правде, по-своему опасен. Вот и этот рейс как закончился? Ушел наш «Перекоп» на юг, и ушел навсегда. А может, уже завтра подвернется какая-нибудь оказия, скажем, какое-нибудь суденышко. Тогда уплывем на остров Борнео или на Сингапур. Удастся, дадим знать о себе на Родину и нас выручат. Не оставят так. Зачем я это вам говорю? А вот зачем. Может быть, это у нас последний разговор, последняя ночь, проведенная вместе. Вот и надо посоветоваться, чтобы вы все знали.

Все молчали…

— Мы-то остались живы, — продолжал Бударин, — а это ведь много значит… — Он замолчал, потом спросил с улыбкой: — Ну, у кого табачок есть? Перекурим пока.

И это простое слово о табачке всех встряхнуло, приободрило. Все бросились искать, что бы такое закурить. А через минуту у многих уже вспыхнули огоньки раскуренных цигарок. Курили и думали.

— Вон там, на горизонте, — сказал капитан, — виднеется остров Большая Натуна; на него и попробуем высадиться с рассветом. На острове живут малайцы. Но возможно, что остров уже заняли японцы. Не исключено, что у них

там аэродром. Ведь самолеты, которые бомбили нас, должны были иметь где-то поблизости базу. Может быть, там находятся и гитлеровцы… Все может быть. Немцы в первую мировую войну здесь свою базу держали; возможно, и теперь имеют. Во всяком случае, помните, кто мы! С Японией мы не воюем, это ясно из вчерашней радиограммы. Но могут быть провокации. А сейчас, товарищи (это уже — приказ), все документы уничтожить! Записки, дневники — тоже. А вы, Николай Федорович, сожгите радиожурнал, позывные, все радиограммы. Чтобы те, к кому мы попадем, не воспользовались ими против нашей Родины.

Капитан, передвинувшись в шлюпке, ухватился рукой за борт, и на его лице изобразилось страдание, когда вспыхнули листки документов. Он тяжело вздохнул, почувствовав резкую боль в спине от раны, и тихо закончил:

— Эту ночь мы проведем в море. Погода хорошая, шлюпки, хотя и пострадали от пуль и осколков, выдержат. До острова доберемся. Если кто сможет, усните, отдохните. А вахты вахтами…

Далеко на острове вспыхивали огни. Это, вероятно, горели костры. Было видно, как то поднимались ввысь, то сыпались в воду искры.

В полночь шлюпки подошли к острову, но моряки решили на берег до утра не высаживаться, а стать на якорь.

На каждой шлюпке зажгли фонари. Они уцелели, так как были в водонепроницаемых ящиках.

После пережитых волнений нервы у людей напряглись до предела, долго никто не спал. Но усталость и горе под конец взяли свое, и под утро все, кроме вахтенных, уснули.

Вода быстро наполняла бот и шлюпки. Всю ночь приходилось вычерпывать воду. Тишину ночи нарушало только звяканье ведер, которыми вычерпывали воду, да поскрипывание якорных цепей.

Евдокия Васильевна делала все, чтобы облегчить боли тяжелораненых. Особенно мучилась, хотя и старалась не издать ни единого стона, Анна Николаевна. Тяжело страдал и матрос. Николай Усаченко. В свои неполные семнадцать лет он выглядел почти мальчиком, тоненьким, как стебелек. До слез было жалко слушать, как бессвязно он бормочет что-то в бреду.

Евдокии Васильевне и самой было немногим больше, чем матросу Усаченко, она еще так мало видела в жизни. И вдруг в один день столько испытаний сразу! Алексей Зорин умер на ее глазах, и она ничем, ничем не могла ему помочь. Столько раненых, и всех надо немедленно лечить. И ее личные тревоги и опасения постепенно все более оттеснялись страданиями других.

Брезжил рассвет. Илья Бахирев, сменившись с вахты по вычерпыванию воды, прилег рядом с согнувшимся и курившим цигарку Будариным и сразу уснул. Бударин снял с себя китель и прикрыл Бахирева.

На небе мелькнул, прочертив огненной полоской темь, метеорит и пропал где-то далеко на северо-западе.

Потом небо начало светлеть, становилось серым, белесым, будто кто его припудрил мукой. Море тоже посерело, у берега поблескивали всплески волн. Яснее стал виден остров. Это была уже не темная полоса с редкими огоньками среди черной воды. Виднелись то серые, то зеленовато-желтые осыпи берега, вдали синели горы — острые, изорванные вершины вулканов, а у берега поднимался вверх высокий белый султан дыма. У кораллового рифа, беспрерывно накатываясь, белел пенный бурун. На одиноко торчащей скале виднелся лохматый ствол, и на его вершине, словно спицы поломанного колеса, — длинные темно-зеленые листья пальм — вайи.

Восток заалел огненной полоской, вода заискрилась, засверкала, точно вспыхнувшая в пламени пожара. От острова на воду упали длинные тени, потянул прохладный ветерок.

На шлюпке проснулся Олейников, умылся морской водой из-за борта, вытерся рукавом кителя и заботливо потушил фонари. Проснулись и остальные.

Подошли к берегу.

Был отлив, вдоль острова, вдаваясь далеко в море, тянулась отмель. Залитые водой впадины, ямки на отмели сверкали, будто голубовато-розовые зеркала. Утро устанавливалось ясное. И не верилось, что в такое безмятежное утро на земле может идти война, что рядом с этим тихим островом только вчера потопили безоружный пароход и убили несколько человек, а многих ранили.