Переписка 1826-1837
Шрифт:
А. П.
[Сбоку другою рукой: ] Не льзя ль чего от Левшина?
Милый мой Муханов, когда же свидимся мы, чтоб ехать к дяде? Заезжай к Яру, я там буду обедать, и оставь записку.
А. П.
Милый мой, на днях рассердясь на тебя и на твое молчание, написал я Веневитинову суровое письмо. Извини: у нас была весна, оттепель — и я ни слова от тебя не получал около двух месяцев — поневоле взбесишься. Теперь у нас опять мороз, весну дуру мы опять спровадили, от тебя письмо получено — всё слава богу благополучно. Жду Цыганов и тотчас тисну. Ты пеняешь мне за Моск.[овский] вестник — и за немецкую метафизику. Бог видит, как я ненавижу и презираю ее; да что делать? собрались ребяты теплые, упрямые; поп свое, а чорт свое. Я говорю: Господа, охота вам из пустого в порожнее переливать — всё это хорошо для немцев, пресыщенных уже положительными познаниями, но мы… — Моск.[овский] Вестн.[ик] сидит в яме и спрашивает: веревка вещь какая? (Впроччем на этот метафизической
Лев был здесь — малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у Вашего Andrieux [92] 400 рублей и [себе] ублудил жену гарнизонного маиора. Он воображает, что имение его расстроено, и что истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить увядшую душу. Уморительно.
Плетнев, наш мизантроп, пишет мне трогательное письмо; жалуется на меня, на тебя, на твой гран-пасианс и говорит: Мне страшно думать: это люди! Плетнев, душа моя! что тут страшного? люди — сиречь дрянь, [-]. Плюнь на них да и квит.
92
Андрие.
2 марта.
Скорей же Цыганов — да что твои Цветы цветоч[ки].
Адрес: Єгω Высокородїю Baronu [93] Дельвигу.
Одесса, марта 2-го 1827.
Ты совершенно прав, любезный мой соловей, приписывая мое безвинное молчание не охлаждению дружбы, а чему-то непонятному. По приезде моем в Одессу я писал к тебе два раза и, полагая, что ты будешь в Петербурге, адресовал мои письма на имя Греча, как человека, который тебя там увидит. Случилось совсем противное: ты не ездил на Север, и три месяца я не знал совершенно, где ты и что с тобой. Очень рад, что Москва тебя приютила; постоянная жизнь на одном месте доставит тебе возможность обрадовать меня, твоего приморского друга, своими весточками. Я бы желал однако, чтобы ты выписал от Греча хотя первое мое письмо: в нем были вещи, для тебя любопытные. Между тем после того произошли у нас значительные перемены. Больная Нарышкина уехала в деревню и по последним известиям обречена могиле. У нее какой-то новый род удушливой болезни. О графе Воронцове решительно никаких известий не имеем; как в воду канул. Граф Пален ведет себя прелестно: порядочен в делах, в обращении мил и любезен и, как холостяк, принимает приглашения на обеды и вечера. Аристократизма в нем очень мало. Одна из наших новостей, могущая тебя интересовать, есть женитьба Ризнича на сестре Собаньской, Виттовой любовницы. В приданое за нее получил Ризнич в будущем 6000 черв., а в настоящем владимирский крест за услуги, оказанные Одесскому Лицею. Надобно знать, что он в Лицее никогда ничего не делал. Новая м-м Ризнич вероятно не заслужит ни твоих, ни моих стихов по смерти; это малютка с большим ртом и с польскими ухватками. Дом их доселе не открывался для нашей братьи. Круг молодежи почти тот же. Отсутствие Казначеева, прискорбное для нас как отсутствие доброго человека, в ходе дел никакой перемены не сделало. Всё идет довольно хорошо или довольно дурно — как на кого. Раевский уехал в Киев и бог весть, когда назад будет. В последнее время своего пребывания в Одессе он стал еще более мрачным, злобным и разочарованным. У нас теперь жандармы: Бибиков, Шервуд-Верный и еще двое мало известных. Инструкцию, циркулярно им данную от Бенкендорфа, вероятно вы имеете в Москве. Мне в ней очень нравится статья о наблюдении за нравами и вообще за поведением молодых людей. Содержатели трактиров и [-] хотят подать прошение на эту статью.
93
Барону.
Приступим теперь к литературе. Русская моя душа радуется, видя, что центр просвещения наконец переведен в Москву. Влияние этого отечественного города, отдаленного от двора, будет благоприятно для нашей словесности. Теперь уже московские журналы далеко обогнали петербургские. Не будь в бездействии, милый друг, и подстрекай тамошнюю молодежь к занятиям полезным. Не худо бы составить общество молодых людей для перевода хороших книг по части наук, искусств и политической экономии, особенно с немецкого и английского языков. Да пусть у вас прозой почаще пишут! Кроме статей Вяземского, писанных его слогом, но правильно, сильно и остроумно, нельзя читать ваших прозаических статей. Что за охота Погодину печатать исторические мысли, которые внесутся в историю нашей словесности, как примеры галиматьи?.. Что же касается до теории изящных искусств, то ее трудно излагать, подобно Шевыреву в разговорах; а пусть он займется математическим изложением сего предмета хоть в нескольких статьях, по новой эстетике. Это будет полно и следственно понятно. Критика Титова на Аллегории Глинки, кроме двух-трех разных идей, есть образец вкуса, благопристойности и справедливости. Пожалуйста не скупись и присылай мне твой журнал: я готов в нем участвовать, чем бог послал. У Левшина возьму славную для вас статью из 3-го тома его описания Киргизов, а между тем сам займусь для тебя поденною прозою. Стихов частицу при сем посылаю. Я бы желал, чтобы вы прежде всего напечатали стихи: К Гречанке. Я люблю эту пьесу потому, что написал в ночь после бала и ужина, полупьяный и психически влюбленный. В ней есть какая-то дерзость выражений, к которой я обыкновенно не привык. Впрочем, владыко, как повелите, так и будет. Исправлять, убавлять и прибавлять в моих пьесах даю тебе полное право. Я прилагаю и свой отрывок об Одессе. За сим целую тебя в быстрые очи и в медовые уста. Исполни мою просьбу на счет высылки журнала и сам пиши, голубчик. Поклон Вяземскому, Баратынскому и Соболевскому, которого прошу извинить, что не отвечаю: писать нечего. В. Туманский.
Я
Милостивый государь, Александр Сергеевич!
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору.
94
такова нынче мода.
Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? — это предоставляю вашему рассуждению. —
С совершенным почтением честь имею быть Вашим покорнейшим слугою, А. Бенкендорф [95]
№ 403. 4. Марта 1827. Его высокобл[агороди]ю А. С. Пушкину.
95
Сперва начал: пок[орнейшей]
Любезный мой друг
Александр Сергеевич, я получила ваше письмо и деньги, которые вы мне прислали. За все ваши милости я вам всем сердцем благодарна — вы у меня беспрестанно в сердце и на уме, и только, когда засну, то забуду вас и ваши милости ко мне. Ваша любезная сестрица тоже меня не забывает. Ваше обещание к нам побывать летом меня очень радует. Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю. Наши Петербур.[гские] летом не будут, они [все] едут непременно в Ревель. Я вас буду ожидать и молить бога, чтоб он дал нам свидиться. Праск.[овья] Алек.[сандровна] приехала из Петерб.[урга] — барышни вам кланяются и благодарят, что вы их не позабываете, но говорят, что вы их рано поминаете, потому что они слава богу живы и здоровы. Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила, поживи, дружочик, хорошенько, самому слюбится. Я слава богу здорова, цалую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родивоновна.
Тригорское. Марта 6.
Если мое письмо доставило тебе удовольствие, любезный Пушкин, то суди, в какое восхищение привело меня твое: я, в скучной однообразной жизни, не мог забыть тебя, всякой шаг, всякое место напоминали мне веселые прогулки, занимательные разговоры, дружеское соперничество и не злобное предательство: ты, в шуме обеих столиц, сохранил меня в своей памяти и тем оправдал мое мнение о доброте твоего сердца и благодарных чувствах; хвала тебе! —
Ты искал меня глазами в театрах и клобах: но если встречу нашу предполагаешь ты в Москве или Петербурге, то я заранее предсказываю тебе вечную разлуку и скажу твоими словами, что вреден Север для меня, только в сем случае я постояннее тебя; и что мне там делать? — Родные меня забыли, друзья отвыкли, женщины не любили — или обманывали, мороз 30 градусов:
Какая честь, и что за наслажденье!Искать ли мне там новых впечатлений? Но я устарел и ослабел чувствами; отвык от большого света, притворных разговоров, а главное от шляпы и белого галстуха; — итак, любезный друг, оставь меня в скучной, но теплой Бессарабии; не тревожь моей дремоты: здесь есть уголок, где мне недурно, а много ли человеку надобно? Ты меня помнишь, мои желании всегда были ограничены: одно любящее сердце и некоторое спокойствие для ревнивого моего нрава; — вот всё, что Алексеев просил у немилосердой судьбы! —
Перейдем к описанию другого рода, которое в твоем вкусе и верно полюбится: на сих днях вечером у Вакери Варлам вызвал в сени Сушкова, и потом на улицу, упрекал его в каких-то двусмысленных словах, на счет его сказанных, и позволил себе возвысить голос; С.[ушков] просил его утихнуть, уверял, что ничего не имел против него и предлагал всякое благородное удовлетворение; но Валах не внимал гласу благоразумия, и дело дошло до калмыцкого балета. Разумеется что Су…[шков] вызвал его — Липранди был его секундантом; Вар.[лам] долго никого не находил, и наконец по усилиям весьма упорным убедили меня: назначили свидание у Дюпона в саду, условились во всем и казалось дело в шляпе; но ни гвардейской мундир, ни звание адъютанта графа Воронцова не могли переделать врожденных чувств: полиция, комендант и отряд жандармов были извещены еще с утра; весь кортеж прибыл к саду, сопровождаемый родственниками и людьми Варлама, в минуту, когда мы едва начали заряжать пистолеты, осторожность с нашей стороны требовала удалиться, я взбесился, наговорил весьма много Вар.[ламу] и предложил С…[ушко]ву драться: он сделал промах, я выстрелил на воздух, не имея ничего против сего последнего, кроме приязни и уважения к благородным правилам; нам запретили повторить выстрел, и мы удалились с презрением к подлецу, но не удовлетворенные. — Через четыре дни граф Пален присылает эстафет с предложениями в самых лестных выражениях: Сушкову отправиться на следствие в Измаил, а мне в Хотин; но Сабанеев поступил с меньшей деликатностью: он просто написал к коменданту, чтоб выслал Вар.[лама] в Тирасполь. — Я третий день в Хотине в хорошем обществе свитских старых моих знакомых; ожидаю последствий — и может быть на некоторое время заточения, потому что Сушков, не видя возможности удовлетворить себя, написал письмо к государю, объясняя все подробности. Я утешаю себя только мыслию, что в поступке моем хотя к есть противузаконное, но ничего постыдного. —