Переписка Бориса Пастернака
Шрифт:
Расхожденье бухгалтерских данных с моими расчетами проистекает верно оттого, что в «Грамоте» считали l½ печ. листа, а теперь их, видно, оказалось меньше. Потому что так было дело. «Грамота» была оплачена из полуторалистового расчета, и за нее получено 625 руб. (350 p. × l½). [450]
Потом я в этом году получил аванс в 200 р. и в его погашенье послал «Реквием». Не помню, сколько в нем строк (полтора руб., за переводную строчку, расценка очень хорошая), но, кажется, около 150-ста. Тогда за него выходит что-то около 225 р. Из 625 и 200 и получается та сумма авансов, которую тебе указали (у тебя 819 р., а не 825 оттого, что почтовые расходы с меня вычитывались). Итак, если в «Грамоте» 1½ листа, то мне с «Звезды» дополучить еще 25 руб., если же правилен расчет бухгалтерии (т. е. что я «Звезде» еще около полутораста рублей должен), то это лишь в том случае, если листовой расчет «Грамоты» был произведен неправильно, а производили его у вас и, кажется, Н. Л. Это ничего, что я с тобой на такие темы?
Выраженья твоей скромности не знаю как высмеять и чем отстранить. Да и не надо. Мечтаю о времени, когда индустриализация будет уже за плечами, и проза подвинута, и некоторые домашние
Твой Б.
В этом письме идет речь о реакции Мандельштама и писательской общественности на выступление Д. И. Заславского, обвинившего Мандельштама в плагиате. Для своего фельетона, напечатанного в «Литературной газете» 7 мая 1929 года, Заславский использовал инцидент полугодовой давности между критиком А. Г. Горнфельдом, издательством ЗиФ и О. Мандельштамом. По договору с ЗиФом Мандельштам сделал литературную обработку двух старых переводов «Тиля Уленшпигеля» В. Н. Карякина и А. Г. Горнфельда, но на титульном листе появившейся книги было ошибочно поставлено имя Мандельштама как переводчика, а не редактора. Мандельштам первым поднял тревогу и настоял на немедленном печатном исправлении ошибки в письме издательства ЗиФ в вечернюю «Красную газету» 13 ноября 1928 года. Одновременно Мандельштам телеграфно известил обо всем Горнфельда и выразил готовность удовлетворить его материально. Заславский для своего фельетона взял письмо Горнфельда, напечатанное 28 ноября 1928 года в той же газете, но недобросовестно отрезал кусок, цитирующий поправку ЗиФа и обеляющий Мандельштама, при этом сознательно утаив полный достоинства ответ Мандельштама, до конца признающего свою ошибку и «моральную ответственность», связанную с дурной практикой издательств (Вечерняя Москва, 10 декабря 1928). С протестом против этого необоснованного обвинения выступила группа писателей, открытое письмо которых вскрывало подоплеку фельетона Заславского. Письмо подписали К. Зелинский, Вс. Иванов, Н. Адуев, Б. Пильняк, М. Казаков, И. Сельвинский, А. Фадеев, Б. Пастернак, В. Катаев, К. Федин, Ю. Олеша, М. Зощенко, Л. Леонов, Л. Авербах, Э. Багрицкий, напечатано оно было 13 мая 1929 года в «Литературной газете». В следующем номере газеты 20 мая, однако, был помещен ответ Заславского, оскорбительный не только в отношении Мандельштама, но и всех его 15 защитников. Дело было передано в конфликтную комиссию ФОСП, заседание которой состоялось 11 июня 1929 года. Мандельштам на заседание не явился. Пастернак, выступавший от лица писательской общественности, всеми силами стремился прекратить это дело, принимавшее по инициативе «Литературной газеты» опасный для Мандельштама характер. Он знал, что полное оправдание Мандельштама и признание вины газетой в год великого перелома и расцвета критики и самокритики немыслимо. Он протестовал против обвинений Мандельштама в плагиате, однако хотел, чтобы в качестве компромисса Мандельштам вновь подтвердил свою «моральную ответственность» перед автором перевода.
Пастернак – Тихонову
<Москва> 5.ХII.<19>29
Дорогой Николай!
Горячо благодарю тебя за письмо. «Поэм» с «Вырой» у меня нет, хотя все в отдельности знаю по прежним изданьям, а «Выру» по «Звезде», и я был у тебя, когда ты ее писал, и Ракова как бы пережил. [451] Страшно буду благодарен за книгу, если пришлешь. «Барьеры», за двумя-тремя исключеньями, я роздал кому попадется, все больше случайным посетителям, чтобы поскорей уходили. Но и эту скучную книгу ты получишь. Я обменяю авторские второго изданья «Двух книг» на барьерские, и ждать этого придется недолго. [452] Между прочим, я тебе безбожно плагиатировал в основной мысли, заложенной в окончанье «Спекторского». Потому что если в двух словах выразить то, что со мной делалось, то это были – поиски героя. [453] Ты скажешь, что это слишком общо, но можешь быть уверен, что пустыми каламбурами я бы тебя угощать не стал и, думается, знаю, что говорю. Это было следованье по направленью твоей метафоры, которая шире и обязательнее словесного названья, точно так же, как «Облако в штанах» все еще поэзия, а не заголовок, и можно быть под властью всей поэмы, вторично вложенной в эти два слова. Еще точнее я мог бы сказать о «Сестре», [454] но это не столь удобно.
Со всем, о чем ты пишешь, я глубоко согласен и не так наивен, как тебе, верно, кажется. Я уверен, что литература никому не нужна, и только в этом вижу достоинство эпохи. Я стал бы ликовать, если бы об этом заявили открыто и свернули издательства и закрыли бы лит. газету и лит. отделы в других. Я только оставлю про себя право раздражаться по поводу того, что этого не делают и ради какого-то отвода глаз ставят нас в положенье детей, не без баловства даже.
В одном я не согласен с тобой: мне нравится «Петр Первый», [455] и я не могу понять, как это он тебя оставляет равнодушным. Дай его Марии Константиновне: она счастливее и свободнее нас с тобой, она не опутана последствиями дружб каждого из нас, которых нельзя пресечь без того, чтобы не сделать людей (может быть, только в нашем дружеском мненьи) несчастными. Комкаю и кончаю. Ты все понимаешь! Но «Петр»! Молодец Толстой. Как легко, густо, страшно, бегло все двинуто. Как не перестает быть действительностью в движеньи, как складывается в загадки (не сюжетные, а историографические), как во всех изворотах, на всем ходу разъясняется!
Впрочем, дар легкости в прозе и у тебя очень велик, и мы, может быть, в разном положеньи. Ты был вправе недооценить его.
Получил от Эрлиха обе книжки. [456] Напрасно он стыдится «Перовской». За вычетом двух-трех действительных штампов, где он рассуждает о штампе, а не жертвует собой ради него, все в ней – настоящая поэзия. Она вообще без самопожертвованья немыслима. Я жертвовал собой и во имя прозрений и во имя традиции. Первое делалось, когда любилось легко и когда пристрастия дифференцировались. Когда одни любили одно, а другие – другое. Когда же настало такое положенье, когда все будто бы любят одно, а на самом деле ничего не любят, я полюбил традицию, чтобы
Значительным событием в цепи отношений Пастернака с Тихоновым стала их совместная поездка в Грузию в ноябре 1933 года в составе бригады Оргкомитета Союза писателей. Пастернак включился в состав бригады с деловой целью получить подстрочники у грузинских поэтов. Он писал об этом Г. Э. Сорокину: «Я стал было переводить современных грузинских поэтов, и вдруг все дело споткнулось об их невозможную лень: никак не добиться от них подстрочников для переводов. Только затем и еду в Тифлис, по почте этого не уладить» . [457]
Пастернак – Тихонову
4 января <19>34.
, [458]
, [459] дорогой мой?
Ты, конечно, сразу введен в курс воспоминаний данными письменами, не правда ли? А что, если я, например, покажу тебе такое:
? [460]
Не уходит ли у тебя душа в пятки при мысли о договорах? [461] А у меня случилось вот что. Когда я приехал, оба мальчика были в кори. [462] Только они оправились, как старший заболел скарлатиной. Чтобы обеспечить младшему скорейшее посещенье детсада и обезопасить от зараженья, его отделили от заболевшего, а больного с большим трудом пристроили (я нарочно так выражаюсь и не говорю: поместили) в хорошую больницу. Потом у нас была дезинфекция, как до войны, формалиновая, с выворачиваньем всех потрохов и покиданьем дома, и потом с проветриваньем этого маленького авлабара [463] все 31-е число, весь остаток старого года, при восьмидесятиградусном, если ты привык к небольшим преувеличеньям, морозе и вышедших дровах. Оргкомитеты были все в разлете, и нам пришлось все это поднять самим, самыми смертными и демократическими средствами. Неделю мы были отрезаны при общем вое соседей от воды и всего с нею связанного, а когда 1-го сели с Зиной друг против друга выяснить, кто из нас первый не выдержит этих молчаливых переглядок и рассмеется, поучительную эту игру прервали телефонным сообщеньем, что заболел и Лялик, отделенный младший сын 3<инаиды> Н<иколаевны>, но сверх ожиданья это не скарлатина, а ветряная оспа, и завтра я его с совершенно измучившеюся Зиною перевезу из Трубниковского пер<еулка> домой. Я нарочно даю тебе это коротенькое резюме всего проверченного и проработанного, чтобы с его помощью измерить степень того легкомыслия и оптимизма, или энтузиазма, уж не знаю, право, как лучше это назвать, – которые я вывез из Грузии. Потому что, несмотря на все перечисленное, чувствую я себя так, точно мне сейчас в «Ориант» [464] и, миновав обоих парикмахеров, я в конце коридора открою дверь и, о радость! – ты будешь ерошить волосы и рвать бумажки, а Гольцев [465] – лежать под пледом с ячменем. Нет, каков заряд-то, а? И вовсе не винный какой-нибудь, а более глубокий и широкий, черт знает, в чем он, опять не знаю как сказать.
Наслышаны мы, между прочим, что не меньше нашего полюбился вам Шаншиашвили Сандро. [466] Я давно догадывался, что: если говорить о людях, он гораздо ближе тебе, чем, скажем, Юрин [467] или Колосов, [468] и даже симпатичнее Кирпотина. [469] Надо ли говорить, что я вполне разделяю твою симпатию и, например, даже не сравнил бы его с Никулиным. [470] Но прости мне этот тон (это ощущенье «Орианта»; помнишь пытку коньяком (Арсенишвили, [471] Гаприндашвили [472] и пр.)?). Как твоя работа? Не заставят ли нас делать одно и то же? Списываешься ли ты с Мицишвили? [473] Помнишь ли ты вообще что-нибудь? Да жив ли ты, черт побери, если уж на то пошло, и что с тобой, наконец?!
А я, может статься, подзаймусь грузинским, но не раньше, чем оргкомитеты переведут на положенье пожарных команд, с ночными дежурствами и вызовом на дом по первому требованью, а также изобретут сыворотку ото всех детских болезней сразу. Еще в скобках: ориантизм тона возможен благодаря тому, что у Адика болезнь в очень легкой форме и все у Жени тоже благополучно. И ты не поверишь, представь себе, я наравне с сулемою и лизолем переводил все это время Чиковани и Абашидзе, [474] ведрами, изо дня в день. Не хочу и за глаза обижать названных: у Чиковани замечательный есть материал – «Мингрельские вечера», не шутя восхитительный, и тот я переведу как-нибудь в другое время, [475] потому что его можно переводить без рецепта. В предвиденьи конца страницы я чувствую совершенную беспомощность перед Марией Константиновной: ты, наверное, чтобы подать себя большим планом (хотя это не в твоем характере), таких гадостей нарассказал про меня, если вообще обмалвливался, что никакими поклонами теперь делу не помочь. Если это не так, то потрудись передать ей самый сердечный на свете привет, и знай: от меня он, собака. Зины нет здесь, она с младшим и лишь завтра переедет. Урывками читала она (оцени условия) «Кл<ятву> в тумане» [476] и восхищалась.
Хотя переводы Ч<иковани> и А<башидзе> чудовищные, но тем не менее, однако, я дал их Колосову, в «Молодую гвардию». [477] Лучше будут, – звездану. [478]
Письмо не подписано. На конверте: «От Б. Пастернака. Москва, 19, Волхонка, 14, кв. 9. От чистого сердца».
Пастернак – Тихонову
<Переделкино> 2.VII.<19>37
Николай,
кругом такой блеск, эпоху так бурно слабит жидким мрамором, что будет просто жалко, если ты так и не узнаешь, как мне понравилась твоя книга. [479]